Страница 38 из 58
Из-за угла на улицу круто вырулил мопед, затарахтел, набирая ход, и умчался. Со стороны кафе важно прошествовали пять такс, а за ними художница — она перестроила мансарду над кафе под мастерскую и с тех пор так там и живет. Теперь он знал: глупо ждать ее так рано; закрыл окно, задернул занавески и включил радио. Допил пиво, оставшееся в бутылке со вчерашнего вечера. Намазал себе бутерброд, потом еще один. Газету он сегодня уже читал, но раскрыл снова, прочел теперь о новой постановке оперного театра, потом просмотрел брачные объявления и все остальное, что обычно пропускал. Повалялся на ее тахте; в ногах у него сидела Маузи в кокетливом шелковом платьице и черных лакированных туфельках.
На следующий день было жарко и душно, жара преследовала их повсюду: и в кино, и в трамвае на обратном пути. Дома она первым делом сорвала с себя платье, а потом уже пошла разогревать суп. Он же, вместо того чтобы задернуть гардины, настежь распахнул окно — все в комнате еще дышало полуденным зноем. Но, едва глянув на темный фасад дома напротив, он испугался и устыдился. Ему стало так стыдно, что он тотчас закрыл окно. Потом, однако, решил, что это смешно, в конце концов, — не сидеть же с закрытым окном из-за такой ерунды! А потому распахнул окно снова, облокотился на подоконник и совершенно сознательно стал смотреть именно в ту сторону, словно хотел силой взгляда вызвать женщину из темноты. Но окно не загоралось, свет в нем вспыхнул лишь на следующий вечер. Он, однако, побоялся выдать себя и не смотрел. Лишь вечер спустя, когда она устроилась на тахте с рукодельем, он подошел к окну — и в тот же миг окно напротив вспыхнуло. Женщина долго расстегивала блузку, потом все так же выскользнула из юбки, устало приложив ко лбу тыльную сторону ладони. Затем она исчезла, но немного погодя появилась снова: рука тянется за спину, все тело слегка выгнулось вперед — свет гаснет.
Потом несколько дней ничего не было, он почти забыл о ней. Но как-то вечером, когда он снова остался один, взгляд его рассеянно остановился на Маузи (теперь на ней было легкое тюлевое платьице, розовое с бирюзовым) — и он вспомнил о женщине в окне. Чтобы остаться незамеченным, он на сей раз погасил свет и только после этого занял свой наблюдательный пост. Вскоре четырехугольник напротив высветился, в тот же миг в нем возникла и женщина: она расстегивала платье, длинный ряд пуговиц сверху донизу. Мелькнула, исчезла, появилась снова — полы платья развевались на ходу. Вдруг она надолго застыла, прислонясь спиной к чему-то у края четырехугольника, может к оконной раме, и, только когда двинулась снова, платье соскользнуло с плеч. Потом она опять пропала из виду, наклонившись куда-то ниже подоконника, и еще несколько раз она исчезала, а куда и зачем — он не мог объяснить. Слева — если смотреть от него, — надо полагать, шкаф. Кровать, видимо, в дальнем конце комнаты. Женщину он видел, но вот все, что за ней, — нет! Той же ночью он попытался вообразить себе ее комнату, прикидывал, как она обставлена. В следующие разы он попробовал мысленно продолжить те движения, которые видел, в глубь воображаемого пространства комнаты, но целостной картины все равно никак не получалось. Постепенно он догадался, в чем дело: он не может представить себе саму женщину, ведь он видит лишь контур, силуэт, очертания.
Вот почему он теперь частенько делал крюк, проходя мимо ее дома, только все без толку. Он и вечером иной раз прогуливался по той стороне улицы, но перед воротами ее дома, как назло, не было фонаря. Тогда ценой всяческих ухищрений он стал изредка опаздывать на работу и караулил ее по утрам. До восьми из дома выходили почти сплошь мужчины. Когда же он, сказавшись однажды больным, проторчал у ворот до обеда, он насчитал больше дюжины женщин, каждая из которых могла оказаться той, в окне. За одной он шел до трамвая, но в вагоне ему стало ясно, как мало еще он знает ту, кого ищет. Той, в трамвае, было лет двадцать пять, она была почти его роста, из-под красной шляпки выбивались каштановые волосы. Облегающий серый костюм выдавал едва заметную пока склонность к полноте: «Мою, в окне, я еще ни разу в костюме не видел», — подумал он и на следующей остановке вышел.
В воскресенье они поехали к ее матери в Хайнбург. Взяли с собой все для купанья, там неподалеку лесное озеро, а потом пошли гулять в горы. Солнце заметно скатилось к западу, восточный склон горы Браунсберг уже был залит тенью. Но равнина по другую сторону тонула в золотом сиянии, которое лишь далеко, у самого горизонта, переходило в зыбкое марево. Отдельные дома, улицы и тропинки, деревья — словом, все, что разбросано было по долине, казалось отсюда маленьким, даже не игрушечным, а крохотным. Вон там, вгрызаясь в дорогу, медленно-медленно ползет автомобильчик, а навстречу ему другой; а вон дымок вьется из трубы, и люди копошатся, словно букашки. И чем дольше смотрели они на равнину, тем больше обнаруживалось в ней всякого шевеления. Но все, что они замечали, было до неправдоподобия мелким — казалось, разглядываешь жизнь на другой планете. И он произнес:
— Вот бы увидеть, что они там делают, вон те люди, около домика с красной черепицей, сразу за виноградником.
— Так пойдем глянем в подзорную трубу, — предложила она и повела его, лавируя между группками зевак, толпившихся на смотровой площадке, в другое место, где стояла подзорная труба; однако щель, куда полагалось бросать монетки, была вся погнута, и воспользоваться трубой не удалось. Какой-то мужчина ненадолго одолжил им полевой бинокль. А позже, когда они уже спускались с горы, он вдруг сказал ей:
— Хорошо бы иметь такой бинокль, я давно мечтаю.
Она робко возразила, что это ужасно дорого, и он поспешно ответил:
— Да ты что, серьезно? И не думай даже.
В понедельник они пришли с работы вместе, и она попросила его что-то принести из кухни, а когда он вернулся в комнату, на его подушке, поблескивая чернотой, лежал незнакомый тяжелый предмет. Он был не больше обычного театрального бинокля, но не пестрый и не желтый, цвета слоновой кости, а иссиня-черный, точь-в-точь как увесистый бинокль того мужчины, только заметно поменьше.
— Большой мне правда не по карману, — оправдывалась она, а потом добавила: — Да ты не расстраивайся.
Он и не расстраивался. Ему было стыдно. Он даже не решился сразу опробовать подарок и несколько дней не смотрел на то окно, так что она в конце концов поинтересовалась, зачем же ему бинокль. И, собственно, только поэтому он однажды среди дня подошел с биноклем к окну и принялся, то и дело подправляя резкость, рассматривать все вокруг: кафе через улицу; перекресток слева, где останавливался трамвай; самолет высоко в небе — но самолет он так и не нашел; грядки садового хозяйства внизу; крышу дома напротив, потом вниз по водосточной трубе, пока наконец кружение не сосредоточилось на фасаде. Но вот незадача: всякий раз, когда в окулярах оказывалось окно, он не знал в точности, ее это окно или нет. Невооруженным глазом он находил его без труда: шестое слева, второе сверху. Потребовалось время, чтобы научиться находить его и в бинокль.
Однако вечером он опять не смог его найти, пока не зажегся свет. В тот момент, когда он наконец «поймал» желтое пятно в окуляры, женщина расстегнула пряжку широкого пояса, и платье, только что туго стягивавшее тонкую талию, вдруг широко и как-то некрасиво обвисло. Но когда она стала через голову снимать платье, в стеклах вдруг что-то затемнилось, и он лишь неотчетливо видел, как она резкими, почти нетерпеливыми движениями вытряхивала обратно вывернувшееся наизнанку платье. Он лихорадочно крутил винты, но четкий контур ускользал, то приближаясь и расплываясь в молочной мути, то удаляясь и темнея. После долгих манипуляций ему удалось наконец увидеть ее снова, теперь в профиль: женщина стояла совершенно неподвижно, рука, поправлявшая прическу, так и замерла у волос. Однако изображение опять поплыло, задергалось, задрожало, окно то и дело выпрыгивало из поля зрения. В бессильной ярости он швырнул бинокль на тахту, к ногам Маузи — та была сегодня вся в кружевах. Но когда в коридоре послышалось звяканье ключей, он аккуратно положил бинокль на место. А позже, когда она примеряла Маузи новую юбочку, вдруг сказал: