Страница 34 из 58
Но как бы там ни было, теперь он — друг моей жены. И господин Торби тоже друг моей жены, он, как и господин Кнолль, держится скорее по-отечески. И господин Юккель тоже друг моей жены, самый молодой на сегодняшний день. Господин Юккель студент, изучает философию, но, видимо, стыдится своих сугубо теоретических занятий и потому то и дело рвется доказать свои практические навыки. Благодаря этому рвению за последние полгода напрочь разрушены или повреждены: в ванной комнате кафель, водообмыв ветрового стекла в автомобиле, пылесос, навесной замок в подвале, икона, которую я в свое время привез из России, а не далее как вчера — штопор. Из друзей жены этот обходится мне дороже всех, даже дороже господина Торби, который жрет и хлещет, иначе не скажешь, как прорва. При этом сам он тощ, как сушеная селедка, так и кажется, что кости гремят, но это всего лишь вставная челюсть, которой он начинает поигрывать, когда его тарелка пуста. Он, похоже, вообще пользуется ртом только для еды и питья, а также, как я уже сказал, для поигрывания челюстью, но не для разговора. С идиотской улыбкой он слушает всякого собеседника, а когда тот замолчит, господин Торби кивает со счастливым, просветленным лицом. (Удовольствие от этого получает прежде всего господин Гаттербауэр, полагая, что хотя бы один человек его, несомненно, понял.) Когда я однажды в разговоре с женой осмелился поставить под сомнение вменяемость господина Торби, жена знаете что мне ответила?
— Страдания научили его мудрости.
Госпожа Торби относится к супругу с крайним недоверием, даже можно сказать, ревнует его, и потому, отправляясь к нам, он всякий раз вынужден брать ее с собой. Жена утверждает, что с некоторых пор госпожа Торби перестала понимать мужа и потому у нас ему особенно приятно.
— Конечно, он со странностями, но его тоже надо понять, — так она заявила.
Я человек покладистый, но почему я обязан понять господина Торби — ума не приложу! Пусть, на здоровье, пьет мой кофе и мой ликер, поедает мои кексы и сандвичи, но и баста! Мне, если верить статистике, жить осталось не больше тридцати лет, и это моя, понимаете, моя жизнь, единственная, другой не будет, и я готов отвечать в этой жизни за себя, за свою жену, но вовсе не желаю отвечать за господина Торби! Мне своих забот хватает, работать торговым представителем тоже, знаете, не каждый сумеет. Вот так-то. Но я ведь не о себе хотел рассказать, а о друзьях моей жены.
Вчера, значит, собрались они все, в полном составе, устроились за круглым столиком возле кушетки, попивая вермут и чай, кофе и ликер. Увидел я всех их вместе — а я каждого и по отдельности с трудом переношу — и чувствую: на пределе я. Хочу еще раз подчеркнуть: у меня нет ни малейших оснований ревновать жену ни к одному из этих субъектов. Все гораздо хуже. Попробую объяснить. Допустим, жена меня обманывает, притом с нормальным мужчиной, что тогда? Одно из двух: либо я об этом знаю, либо нет. Если не знаю, то — как это нынче говорят? — «чего не знаю, то меня не колышет». Теперь допустим, что я знаю. Тогда я закачу ей такой скандал, что она маму родную позабудет, не то что там свои шашни, и все — дело в шляпе. Больше того: если он настоящий мужчина, мне это даже отчасти лестно, как деловой человек, как предприниматель, я готов уважать здоровую конкуренцию!
А что выходит? Моя жена якшается, причем сугубо платонически, со всеми этими ничтожествами, и вот это, именно это оскорбляет меня до глубины души! Для меня это постыдное унижение, куда большее, чем если бы она мне разок изменила, но с настоящим мужчиной! Она носится со всеми этими ничтожествами и тем самым как бы дает мне понять, чего я стою в ее глазах! Она уважает меня меньше, чем всех этих субъектов: Кнолля, Зигля, Торби, Юккеля, Гаттербауэра, даже моего школьного друга Вилли, этого кретина, которого я превосхожу на две головы — по крайней мере в фигуральном смысле, с точки зрения характера. Действительное превосходство я готов признать, ради бога, — именно это я имел в виду, говоря о настоящем мужчине. Но она носится со всеми этими ничтожествами, пусть даже чисто платонически, и для меня это, повторяю, куда больший позор, чем если бы она мне изменяла с настоящим мужчиной. Я сейчас слишком взволнован, чтобы сформулировать это яснее, но надеюсь, вы меня понимаете. Меня глубоко унижает, что у нее такие друзья. А поскольку она дружит с ними, повторяю, сугубо платонически, я не вижу ни возможности, ни повода это дело прекратить.
Теперь, когда вы все знаете, я вас спрашиваю: можно ли осуждать меня за то, что у меня есть подруга? Я, поверьте, вовсе не бабник и не гоняюсь за каждой юбкой. По сути, я, можно сказать, верен жене, но, как всякому мужчине, мне тоже нужно, чтобы меня хоть немного уважали и даже восхищались мной. Вот почему я уже больше года встречаюсь с Мими — два раза в неделю и только днем, ночью Мими работает, она телефонистка. Не красавица, да это и неважно, все равно мы с ней никуда не выходим, из предосторожности, знаете ли. Встречаемся только у нее на квартире. Она мне часто говорит:
— На службе такая нервотрепка, а с тобой мне покойно, ты такой умный, так много знаешь и всегда все можешь объяснить простыми словами.
Вот что она мне говорит, и мы проводим с ней приятнейшие часы. А еще она говорит:
— Я так боюсь что-нибудь сделать неправильно.
Я ее тогда называю «моим несмышленышем».
Недавно как-то — нам было с ней очень хорошо — она, представляете, даже попыталась поцеловать мне руку. Тут ей, конечно, несколько изменило чувство меры, но я прекрасно понимаю, что она хотела выразить. И не скрою, мне был приятен этот порыв, хотя, конечно, ничего такого я не допустил. А в другой раз… Впрочем, довольно, о Мими больше ни слова, не то меня еще сочтут болтуном, а это не так. В жизни я вполне нормальный, трезвомыслящий человек, вижу вещи, как они есть, потому и поступки мои вовсе не требуют пространных объяснений.
Гороскоп
Прежде чем решиться, Леонгард еще раз восстановил все в памяти. Он тогда заявился к Экхарту прямо в редакцию, духу у него на это достало, ведь что ни говори, а с Экхартом они были фронтовыми друзьями: вместе сидели в окопах, вместе надирались после каждого боя — пивом в Германии, красным вином во Франции, водкой в России, — изредка приударяли вместе за какой-нибудь хорошенькой штучкой, да и вообще проворачивали вместе кое-какие дела, иначе бы, понятно, он, простой наборщик, никогда не решился на такое: отправиться прямиком в кабинет редактора. Кстати, именно Экхарт и пристроил его тогда, сразу после войны, на это место. Он собрался с духом и выложил все как есть. «Слушай, Экхарт, — сказал он, — суть в том, что я по уши влюбился, должно быть, она ко мне тоже неплохо относится, хотя, понятно, не так, как я к ней; думаю, она попросту крутит еще с кем-нибудь, а может, манеры у меня недостаточно хороши, сам ведь знаешь, какие они, эти бабы; полгода уже, как я за ней бегаю, мы видимся раза два в неделю, теперь вот должны встретиться в четверг, и знаешь, она жутко верит во всякие там гороскопы, что каждый день в вашей газете печатают, вот если б тут можно было что-нибудь сделать, уж я бы в долгу не остался, само собой, за такое дело не жаль и сотенную выложить, а то и две, я ведь и вправду чертовски здорово врезался, знаешь, я все подумываю, не жениться ли мне на ней — что хорошего всю жизнь в холостяках маяться, но сперва надо ее как следует обломать; хочешь, фотографию покажу?» и, конечно, оказалось, что и впрямь кое-что можно сделать, за две сотни и не такое возможно, пусть он не сомневается, они ведь и раньше проворачивали кое-что сообща, словом, в четверг утренний выпуск газеты содержал именно тот текст, который сочинили они с Экхартом: «РЫБЫ. Сегодня все в Ваших руках. Отбросьте сомнения и доверьтесь судьбе. Любое промедление чревато нежелательными последствиями». Вот что вспомнил Леонгард, прежде чем решился. И еще он вспомнил годы, прошедшие с тех пор, с того вечера и с той памятной ночи, страшно долгие, бесконечные годы, которые в итоге свелись к одному: к вечной перебранке из-за этих чертовых денег, которые неизвестно как утекали у нее между пальцами, а может, они ругались из-за чего-нибудь еще, впрочем, нет, ничего другого не было, только ее однообразное нытье по поводу денег, денег, денег; выходит, и правда самое лучшее — покончить со всем этим, просто взять и покончить раз и навсегда. А еще он вспомнил, как однажды, когда ему и без того было тошно, он спросил в архиве другую газету за тот злосчастный четверг, отмеченный крестиком в его календаре и навсегда врезавшийся в память, — в той, другой газете было напечатано: «РЫБЫ. Сохраняйте хладнокровие! Вам следует на время отказаться от устройства личных дел. Будьте осторожны, вступая в новые связи!» Тогда-то он и понял, что проиграл, проиграл жутко и нелепо, поставив на фальшивую карту, которую сам же и ввел в игру. Вот бы какой текст ей тогда прочесть, подумал Леонгард, и ничего бы этого теперь не было; потом он поднялся на чердак и повесился.