Страница 31 из 58
Потом пришел оперный певец Зильберман — вечером ему предстояла премьера — и выпил несколько рюмок водки. Фокусник, зачитав из газеты заметку о каком-то сексуальном преступлении, не оставил камня на камне от противоречивых заключений судебно-медицинских экспертов, а Зильберман рассказывал госпоже Экслер о своей поездке в Россию.
Остальные, кроме него самого и фокусника, углубившегося в газету, сидели в дальнем конце продолговатого стола, справа и слева от госпожи Экслер, возле которой крутился — два шага вперед, два шага назад — оперный певец.
А доктор Фрич, прислонившись к косяку двери в подвал, грыз орешки из консервной банки; неожиданно, без всякого видимого повода он сказал, обращаясь не то к самому себе, не то к нему:
— И отчего так получается, что даже при самой большой близости ты все-таки одинок? Извечная разъединенность платонических половин? Или же это в самой природе вещей? А может, все дело в нашем собственном несовершенстве?
Его не так-то легко смутить, но на мгновение ему показалось, что вся кровь застыла у него в жилах. Муж знает? Догадывается? Решил проверить его этим вопросом? Подстроил ловушку? Пытаясь преодолеть смущение, он глотнул пива и закурил сигарету, но чувство замешательства только усилилось, оттого что затронутая доктором проблема была ему совершенно чужда.
Положа руку на сердце, он должен был бы сказать: «Я очень счастлив и отнюдь не одинок». Он заставил себя взглянуть ее мужу в лицо; казалось, орехи интересовали доктора больше, чем любой его ответ. Испуг почти прошел, однако внезапно закралось подозрение, что доктор привел жену для того, чтобы в ее присутствии задать этот вопрос-ловушку. Доказательства тому не было ни малейшего, но мысль, что он раскусил хитрость доктора, помогла ему взбодриться.
Подражая скучающему тону доктора, он сказал:
— Пожалуй, все мы таковы, пожалуй, это действительно в природе вещей. — И, как бы в подтверждение, что он способен умно рассуждать, добавил: — То, что мы называем любовью, всего лишь попытка с негодными средствами.
Он был очень горд этой фразой и убежден, что не выдал себя.
Доктор, продолжая грызть орешки, спросил:
— Стало быть, вы тоже полагаете, что полной слитности между мужчиной и женщиной, совершенного согласия между ними, не существует?
И он ответил:
— Да, я тоже так полагаю.
Тем временем оба телевизионщика ушли, Зильберман закончил свой рассказ, все снова сгрудились вокруг уставленного рюмками и бутылками стола, а Вилли открыл для какого-то гостя банку крабов.
Допив пиво, он ушел, а наутро в восемь часов она ему позвонила и назначила свидание в «Лесном кафе». И вот они сидят здесь, между ними стеклянная перегородка, и опять ему показалось, что кровь застыла у него в жилах, но с той разницей, что в этот, второй раз он не знал, как спастись, ибо понял, что все-таки чем-то себя выдал накануне. Мысли сновали в его мозгу, как пчелы в улье, но сколько он ни напрягал память, так и не мог вспомнить, что сделал не так, где и когда. Он непрерывно размешивал ложечкой сахар в чашке кофе, которую принесла официантка, и в голову почему-то лезло одно: он моложе ее на целых двенадцать лет. Наконец он решил, что пора хоть что-то сказать, и пробормотал, глядя в чашку:
— Пришлось изворачиваться… Я совершенно не ожидал этого… Не мог предвидеть, что он подозревает…
Ложечку он отложил, но к кофе не прикоснулся и, вертя чашку в похолодевших руках, размышлял, что еще можно сделать сейчас. Подняв глаза, он увидел, что она сидит совершенно оцепеневшая и вся дрожит, будто не в силах справиться с охватившим ее напряжением. Он мягко положит ладонь на ее обнаженную руку.
Она отдернула руку так резко, что у него из чашки выплеснулся кофе. И наконец заговорила, совсем тихо, словно в глубочайшем изнеможении, ее голос донесся откуда-то издалека:
— Так трусливо предать! Предать все прекрасное, что было! Тьфу, черт!
Он хотел оправдаться, объяснить ей, что сказал только самое необходимое, чтобы не выдать себя:
— Ведь я даже не знал, догадывается он о чем-нибудь или нет. Я подумал: а вдруг это ловушка, и постарался обойти ее. Извини, если что не так, прости меня! — И добавил: — Конечно, я виноват.
Она не перебивала его, а скорее всего, просто не слушала. И когда опять заговорила, голос ее был по-прежнему очень тихим, проникнутым глубокой грустью, однако твердым, словно сталь в вате:
— Попытка с негодными средствами. Вот как?! А для меня это было другое. Вот так!
И только сейчас он понял. Но она уже поднялась и, не попрощавшись, направилась к выходу. Под ее ногами хрустел гравий, и этот хруст отозвался у него в глубине сердца, да и потом отзывался при каждой мысли о ней, при воспоминаниях, которые скребли его словно ногтями, бередя неутолимую тоску по ней. Он ясно понял, что в том кратком разговоре с ее ни о чем не подозревающим мужем его ложь нечаянно оказалась правдой.
Ганс и Грета
В кафе было сухо и тепло, мягкими волнами накатывалась приглушенная музыка. Было светло, однако свет не резал глаза. Сковали туда-сюда официанты, деловито, но без спешки и суеты. Только начинало смеркаться, а уютные лампы в нишах вдоль стен и на четырехугольных колоннах уже горели, и в тот момент, когда они вошли, вспыхнули и большие хрустальные люстры, свисавшие с потолка на длинных красных шнурах. Кругом зеркала, диваны в нишах мерцают темно-красной обивкой. Сидеть на этих полукруглых скамеечках-диванах одно удовольствие — мягко и удобно.
Они выбрали нишу неподалеку от огромного окна и теперь смотрели на улицу. Светофора на перекрестке отсюда не видно, видно только, как машины сперва останавливаются, потом, постояв некоторое время, дружно трогаются с места, а чуть позднее появляются машины на встречной полосе, набирая ход по сигналу все того же светофора; а еще время от времени медленно проплывают высокие желтые вагоны трамвая, и раскрываются двери, и люди протискиваются на площадку; а еще видно пешеходов, что темной густой массой скапливаются на краю тротуара, а потом, как по команде, идут дальше. Улица, машины, люди — все было мокрым от снега, который падал крупными хлопьями, то ровно, то кружась, и тут же начинал таять, и по огромному оконному стеклу ползли мокрые разводы, в которых улица расплывалась и все на ней — люди, предметы, огни — теряло очертания. Им было хорошо здесь, казалось, в этом уютном кафе они навсегда укрыты от жизненных тягот и передряг. И она сказала:
— Все-таки жизнь совсем другая, когда есть деньги.
Подошел официант и разложил на сиденье рядом с ними меню — несколько тетрадок в солидных коричневых папках. Она сказала спутнику:
— Мне хочется что-нибудь такое, что пьют через соломинку.
Спутник ее посмотрел на официанта, и тот назвал на выбор несколько напитков. Все эти названия она слышала впервые и потому снова спросила своего кавалера:
— А содовую с малиновым сиропом через соломинку пьют?
— Конечно, — ответил он и глянул на официанта.
— Одна содовая с малиной, — повторил тот и повернулся к ее кавалеру. Кавалер заказал пиво.
— Или, знаете, нет, — крикнула вдруг она вслед официанту. Тот вернулся к столику. — Пожалуй, я выпью лучше лимонаду.
— Один лимонад, — бесцветно повторил официант и двинулся к стойке.
— Эти официанты иной раз так смотрят, жуть берет, — сказала она.
— Просто ты не в настроении, вот и все, — возразил он.
— Да, — согласилась она. — Может, и так.
— Думаю, нам не придется об этом жалеть.
— Нет, что ты, конечно, нет. — И немного погодя она добавила: — Ты до того ловко все сделал — я горжусь тобой прямо не знаю как.
— Да ну, все было не так уж страшно.
— А я все-таки здорово волновалась.
— И напрасно. Тебе вообще нельзя волноваться. А тем более из-за этих. Они такие богачи, даже не заметят.
— А вдруг кто-нибудь уже обнаружил?
— Они до Нового года не вернутся, — сказал он. — А до тех пор никого в доме не будет. Пока они не вернутся, никто ничего не обнаружит.