Голубой чертополох романтизма

— Ах, боже мой, — вздохнула она и, отложив вязанье, закинула ногу на ногу и обхватила руками колено. — С нами самими, может, и не случится. Хотя ведь никогда не знаешь. Может быть… — Она внезапно выпрямилась и, повернувшись к нему всем телом, взволнованно заговорила: — Подумать только, этот мужчина! Такой был спокойный, воспитанный, с хорошими манерами, прилично зарабатывал, и оба…. Боже мой, как она была уродлива, то есть она себя уверила, что уродлива, и, представьте, все дело было только в этом. Она убедила себя, что он добр и нежен с нею только из жалости. Она и мысли не допускала, что может просто нравиться такому мужчине, как он. Все дело было только в этом, я знаю. Но что он примет это так близко к сердцу — боже, ну кто бы мог подумать! Не она, а именно он! От него никто такого не ожидал, даже когда она уехала. Может, он и сам не ожидал от себя такого.

Он слушал очень внимательно, а когда она закончила, попросил ее описать их внешность; она исполнила его просьбу, и тогда он понял, что это и были те двое.

— Нет, — сказал он, и она услышала в его голосе незнакомую горячность, — нет, материал из этого делать на стоит. — Он внимательно посмотрел на нее. — Я считаю, что вы правильно поступили, сразу же отказавшись от этой мысли. В самом деле, очень правильно.

Он еще долго смотрел ей прямо в глаза, и она не знала, что отвечать, ведь, честно говоря, она с большой охотой все-таки сделала бы из этого газетное сообщение; но раз он так считает, значит, наверное, и в самом деле правильно, что она отвергла эту мысль; чтобы скрыть смущение, она резко вскочила с места:

— Уже без десяти пять! Сбегаю наверх, посмотрю, что там у них.

Оставшись один, он снова подошел к окну; было уже довольно светло, по улице шли люди. Через час откроется кафе, и, едва он подумал об этом, прошлое и будущее смешались в его сознании, словно в неясных предрассветных сумерках. Стенографистка вернулась из телетайпной с новой порцией материала. Он выключил электричество, от занимающегося дня в комнате было уже достаточно светло, потом уселся за письменный стол и начал рыться в бумагах.

— Вы что-нибудь ищете? — спросила она.

— Нет, — ответил он.

Вскоре он нашел то, что искал; вырезав маленький кусочек из длинной сводки, он протянул его стенографистке.

— Перепечатать? — спросила она (случалось, они воспроизводили какой-нибудь текст слово в слово).

— Прочесть вслух, — ответил он.

Она прочла две с половиной строки, потом подняла голову. Ей бросилось в глаза, что от усталости на лице у него пролегли морщины, оно словно скрывало какую-то печаль, и тут она сказала:

— А вы действительно очень устали. Может, все-таки вздремнете немного?

Теперь она уже была рада, что отказалась от мысли сделать из того происшествия маленькое газетное сообщение, а поскольку он не ответил, она еще раз вопросительно взглянула на него, потом снова на клочок бумаги, который держала в руках.

— Положите вон туда, в местную хронику, — коротко сказал он, однако, когда она поднялась, добавил: — Или просто выбросьте! — Видя, что она по-прежнему медлит, он сказал: — Делайте что хотите.

Горечь, продиктовавшая ему это указание и соответственно окрасившая его голос, передалась теперь и ей, и как раз в тот момент, когда она собралась сделать самое простое и, в общем, самое правильное — положить этот кусочек бумаги на определенное ему место, — именно в этот момент он произнес:

— Да-да, положите туда! Все равно ничего уже не изменится.

Она положила бумажку на письменный стол редактора местной хроники, потом быстро, на цыпочках, будто опасаясь, что ее застанут на месте преступления, вернулась на прежнее место и принялась писать под его диктовку. По утрам в понедельник новостей всегда было немного, и он диктовал вполголоса, с трудом превозмогая усталость. Ей показалось, что он целиком ушел в это занятие. Вдруг на середине какой-то фразы он встал и медленно, словно брел по щиколотку в бумажной трухе, подошел к столу редактора местной хроники, взял маленький кусочек бумаги, порывисто скомкал его и, уже возвращаясь на свое место, выбросил в корзинку для мусора. Он заметил, что она собралась было что-то сказать, но не хотел ничего слушать и тут же, даже не усевшись еще как следует, продолжил прерванную диктовку, да так поспешно, что она не успела рта раскрыть; чуть позже в комнату вошел редактор местной хроники, в шесть появился курьер, и постепенно она забыла все то, что хотела сказать, а потом они работали вместе до тех пор, пока другая стенографистка не пришла ее подменить.

Катастрофа

Весь вечер он промучился от последствий того, что невольно оказался свидетелем некоего происшествия, а ведь что, в сущности, произошло — да ровно ничего, упали и разбились вдребезги две дюжины пивных бутылок. Но отчего ему все время приходила в голову одна и та же мысль: ведь то могли быть не бутылки, а люди. И даже не сама эта мысль его беспокоила, а скорее загадка: как такая мысль вообще могла возникнуть в его голове и заполонить его сердце?

В тот вечер около половины шестого его вдруг одолел неукротимый голод, и поскольку коллеги не собирались прерывать работу до ее окончания, то есть почти до полуночи, он извинился перед ними и вышел на улицу, в ресторан. Ресторан, расположенный чуть выше, на склоне горы, был просторный и уютный, спроектированный и построенный специально для вечернего времени, когда городской центр вместе с отрыжкой из выхлопных газов выплевывает на окраины людей. Там было несколько залов, а во всю их длину протянулась узкая терраса; внутри, в помещении, пока что не было никого, но на террасе, еще освещенной вечерним солнцем, все столики, хотя и не полностью, были заняты, кроме одного, самого последнего, куда он уселся. Он чувствовал себя довольно-таки неуютно: во-первых, от голода, во-вторых, от того, что он сидит на таком неудачном месте: в самом конце террасы, вид направо ему загораживал разросшийся кустарник, прямо перед ним была голая нештукатуренная стена, а в середине ее дверь, ведущая через коридор в служебные помещения: здесь все время сновали официанты. Слева, вблизи от него, был сервировочный столик, возле которого тоже все время хозяйничали официанты, их движения были ленивы и вместе с тем нервозны, как будто в любой момент они были готовы отразить атаку. Наконец его обслужили, с едва скрытым недовольством людей, занимающихся своим делом лишь потому, что другое занятие, которое они сочли бы для себя более приятным и престижным, не принесет им достаточно денег. К тому же до шести здесь вообще не подавали горячего. Он заказал себе холодной говядины и стакан вина.

Итак, он жевал свою досаду вместе с говядиной и, уже допивая вино, закурил трубку, когда это случилось: открытый ящик с пивом — а за стеной, должно быть, невидимо для него, стояло друг на друге несколько таких ящиков, — так вот, один из них по неведомой причине свалился — то ли его кто толкнул, то ли пол качнулся под чьими-то торопливыми шагами, то ли еще почему, — во всяком случае, один из ящиков, несомненно верхний, потерял равновесие и рухнул, ударившись о каменный пол, и после небольшой паузы — как будто сначала должен был лопнуть деревянный остов, а потом уже полетело стекло, — начали со звоном биться бутылки. Пиво потекло ручьями. Проклятия, прозвучавшие было в темном коридоре, тотчас умолкли из-за посетителей; впрочем, едва ли кто из них что-либо заметил: немногие, расслышавшие удар, не придали ему значения, несколько голов на миг поднялись и повернулись, но сразу же вновь склонились над тарелками и стаканами. Только он, поскольку он был единственным, кто со своего места мог видеть коридор, где по плитам еще прыгали черепки и осколки, он один заметил, что произошло. Посреди груды осколков, постепенно пришедших в состояние покоя, лежала одна бутылка, как будто целехонькая, и она вращалась, а потом он увидел, что донышко у нее все-таки выбито; она все вращалась и вращалась среди неподвижных черепков, беззвучно, в одном и том же темпе. А еще среди черепков была другая бутылка, с виду тоже неповрежденная, но из ее надтреснутого горлышка все время выходили пузырьки, поднимались, пенились и лопались. В дверях возник шеф, осторожно ступая между бутылочных осколков, огромный, в темно-коричневом костюме; взглядом тайного представителя генерального штаба он испытующе оглядел террасу и, явно удовлетворенный, исчез, притворив за собою дверь настолько, что полоска света хотя и падала в коридор, но снаружи почти невозможно было ничего разглядеть; лишь от ближайшего столика, за которым сидел он, единственный свидетель, взгляд еще мог проникнуть сквозь узкую щель. Тем временем за стенкой служители рьяно взялись за уборку, и когда кто-то поднял бутылку, которая все еще продолжала вращаться, хоть и в затухающем темпе, он заметил, что на том месте, где она вращалась, на полу остался совершенно сухой, ровный круг. А та бутылка, из горлышка которой поднимались пузырьки, выглядела будто рыба, вытащенная на сушу. Да, как рыбы, вытащенные на сушу, лежали там все эти бутылки, покуда их не убрали — а сделано это было неожиданно быстро и споро, как по команде, — пока не подмели все черепки и осколки, а пиво, образовавшее одну большую лужу — глубиною с мизинец, насколько он мог судить, — не собрали и не подтерли сухими тряпками. Он расплатился и пошел прочь, а в глазах у него стояли эти разбитые бутылки, и он уже сам не знал, вправду ли то были бутылки, а не рыбы, и все время думал, что ведь это могли быть и люди, пострадавшие люди, останки которых мгновенно убрали под испытующим взглядом шефа, и все вокруг продолжало идти так, будто ничего не произошло, — хотя на этот раз действительно ничего не произошло, но ведь возникли же у него подобные мысли; он этого не понимал, не мог понять, так что постепенно вообразил, что решение загадки — и есть сама загадка, и ничего больше. В его мыслях стало явью то, на что лишь намекало увиденное им событие.