Страница 112 из 130
А время идет себе, идет, по Гринвичу и по существу, движется стрелками кремлевских курантов, партийными съездами, освободительной войной в Афганистане, идет везде по-разному, но в общем-то - одинаково: неутомимо и ритмично.
И, наконец, этап сформирован, кто-то прыгает от радости, узнав, что этап идет на Север, на дальняк по-тюремному, кто-то, наоборот, расстроен, так как хотел остаться в мягком климате Прибалтики, но все равно возбуждены, собирают свои тюремные котомки, сделанные из старых рубах, штанов или еще какого подручного материала, и ждут заветной команды.
Профессор, единственный в камере, не радовался переменам. Неизвестное со зловещими именами "этап" и "зона" таило новые каверзы. А в коварстве зэковской жизни профессор убеждался ежедневно: большинство его естественных с точки зрения гражданина поступков вызывало скверные последствия. Казалось бы, что тут такого в том, что законопослушный подследственный вежливо стучит в дверь камеры и сообщает открывшему кормушку (дверцу в железной двери) надзирателю, что в камере появились клопы, которые, как известно, являются переносчиками сыпного тифа, а кроме того, нарушают санитарию пецинарного учреждения и создают определенные неудобства физическому состоянию жильцов камеры. Но все эти, такие логичные по мнению Дормидона Исааковича действия, вызвали у надзирателя реакцию совершенно неадекватную. Вместо того, чтоб принять заявление гражданина Брикмана к сведению и уведомить о беспорядке руководство, надзиратель в весьма нелестных выражениях отозвался о матери Дормидона Исааковича (женщине, кстати сказать, весьма почтенной, а ныне покойной), высказал сомнение в совершенстве профессорской психики и физиологии, а в завершение ткнул профессора толстой связкой ключей в лицо, чем вызвал появление в районе левого глаза сильной гематомы, именуемой в просторечии синяком или фингалом.
Последнее время профессор старался не высказываться, а главное - соизмерять свои поступки с поступками окружающих. Он уподобился неопытному автомобилисту в незнакомом городе, который пристраивается в хвост чужой машине и следует за ней, стараясь не отстать. В качестве ведомого профессор совершенно инстинктивно выбрал меня, хотя я пугал его не меньше, чем привлекал.
Я, пожалуй, был единственным заключенным, который понимал профессорскую терминологию, а порой сам озадачивал Брикмана заковыристой фразой. Но интеллект мой был, по мнению профессора, каким-то извращенным, злым. Кроме того, профессора отпугивало мое неподвижное, будто совершенно лишенное мускулатуры, лицо. Именно из-за умения владеть мимикой, уважаемой в далеком прошлом индейцами, я и приобрел дополнительную кличку "Мертвый". Почему эту кличку употребляют вместе с существительным "Зверь", профессор пока не знал, но догадывался, что кроется за всем этим нечто страшное.
И все же Мертвый Зверь, он же Адвокат и Маэстро, он же - я, притягивал Дормидона Исааковича. А в качестве ведомого я вообще был вне конкуренции, так как со мной считались не только заключенные и надзиратели, но и руководящие чины
тюрьмы. Профессор лично видел, как угодливо беседовал со мной грозный оперативный работник в чине старшего лейтенанта, кум - на жаргоне тюрьмы.
Узнав, что Верт едет на ту же зону в Сибири, куда распределен и он, профессор поинтересовался, не знакомы ли Верту условия содержания на той далекой зоне?
• - Краслак, - сказал я, небрежно, - лесоповал, вагоностроительный заводик, питание дрянное - мужики мрут зимой, как мухи, кум Паша Батухтин - чудо в перьях, псих, как и ты, Профессор, хозяин учится заочно на юрфаке. Сейчас он должен быть, так, да, конечно, - на четвертом курсе. Я ему курсовые делал, значит, если его еще не выгнали, без халтуры не останусь. У него сейчас как раз самые сложные дисциплины пойдут: уголовное и гражданское право, истмат и прочее. А я пока еще Адвокат.
• - А меня куда пошлют работать, как вы думаете? - робко спросил профессор.
• - Такого громилу? Конечно, на лесоповал. Или на нижний склад, бревна катать. Не боись, выводных в лесу по двойной норме кормят.
Я, кстати, говорил шутя. Ты же сам знаешь, что твой папа телосложением не блещет. Я взглянул на Белого, но тот молчал, слушал.
- Профессор смутно представлял себе такие комплексные понятия, как лесоповал или нижний склад с бревнами. В памяти проявилась единственная информация о лесоповале - отрывок из старинной картины, где партийный товарищ рубит
лес, чтобы заготовить дрова для паровоза, везущего в голодную Москву топливо. Зрелище это не было утешительным: профессор не мог представить себя в заснеженном лесу с громадным топором, вгрызающимся в звонкие от мороза
стволы столетних сосен.
Но долго скорбеть профессору не дали. Загремели засовы, осужденных прогнали коридорами, обыскали, выдержали в отстойнике и запихали в огромную машину, которую накрыли сверху железной решеткой. По углам кузова сели автоматчики
и этап тронулся. Решетка давила на затылки, сидеть приходилось почти на корточках, профессор трясся и завидовал тем, кто не имел такого внушительного роста, такого огромного тела.
К счастью, до вокзала было не так уж далеко, вскоре решетка поднялась и зэки начали спрыгивать на землю под звонкий счет конвоя, пробегать через коридор автоматчиков с собаками и садиться на корточки, между шпалами, держа
руки на затылке.
Подогнали тюремный вагон и вся процедура повторилась: счет, коридор оскаленных овчарочьих зубов, блеск автоматов, вход в вагон.
Зайдя в купе, профессор вздохнул было облегченно, но тут же прекратил свой вздох, прижатый все новыми и новыми пассажирами. Когда в купе было запихнуто 14 человек, железная решетка, заменяющая обычную дверь купе, с лязгом
задвинулась, замок щелкнул, гортанный голос с сильным акцентом сообщил:
• Моя камер есть дванадцать джыгыт-бандыт.
- И почему в "столыпине" всегда черножопые в конвое? - раздался сверху спокойный голос Верта.
Профессор с трудом поднял голову, я приглашающе махнул рукой:
- Залазь, Профессор, хорош там, внизу, мужичка из себя воображать. Косить под психа и наверху можно, да еще с комфортом.
Под бдительным контролем Верта наверх залезло еще трое. После этого Верт снял две полки и положил их поперек верхних кроватей. В нормальном купе эти полки должны были выполнять функции багажных, сейчас они дали возможность
пятерым этапниками разместиться на втором ярусе без толкотни. У открытого окошка, затянутого кокетливой решеткой, маскирующей истинную суть вагона, лежал Верт, профессор пристроился с ним рядом.
- Ты че окно занял? - спросил какой-то незнакомый осужденный, но его сразу одернули громким шепотом: "Очумел, это же Мертвый Зверь!" и он сразу сменил тон, сказав:
- Извини, Адвокат, не узнал. А кто это рядом с тобой? Как-то он странно себя ведет?
- Профессор, - ответил Верт, - деловой, но башня немного поехала, докосился.
И наступила в купе уютная, преддорожная атмосфера. Знакомились, комментировали, планировали. Профессора удивляло, как быстро, с зверинной чуткостью, распределились роли в незнакомом коллективе. Каждый занял свое место,
свою ячейку в сложном иерархическом делении зэковского общества. Лидеры были наверху, массы - внизу, а вожак - у окна. И профессор испытал горячую благодарность к Верту, взявшему его под свою опеку. Профессор уже знал, как быстро падают люди в этом обществе на самое дно и как трудно в нем вскарабкаться наверх.
Неспешно постукивают колеса. Движется наш этап, набирает ход путешествие профессора в далекую Сибирь.
Приятным тенором поет в соседнем купе-камере какой-то зэк.
- Я так тебя люблю,
• Люблю тебя, как брата,
• В обьятья страстные
• О, не зови _ молю.
• Тебе принадлежать,
• Вот в жизни что хотела,
• Об этом знаешь ты,
• Как я тебя люблю.
Наивная, нескладная песня. Но будит она тоскливые и тревожные мысли у пассажиров "столыпина". Даже охрана притихла, прислушалась, не стучит коваными прикладами в железные двери-решетки импровизированных купе тюремного