Библиотека Дон Кихота

— Страх же, о котором говорю вам я, господин профессор, разрушает мозг, парализует душу. Он лишает вас всех защитных механизмов, которые дала вам мать Природа. Чтобы избежать встречи с этим страхом, ты готов отсечь себе не только руку, лишь бы больше не встречаться с ним с глазу на глаз. Вы верите мне, профессор?

— Верю, — почему-то еле слышно произнес Воронов.

И струи фонтана зажурчали в унисон, будто произнося «амен». Воронову даже показалось, что вода знает, о каком Страхе идет сейчас речь.

— Так какой союз вы хотели создать? — заговорщическим шепотом поинтересовался профессор.

— Хотели название — получите: «Союз Страха». Театрально, но зато точно.

— Союз против кого и чего?

— Не знаю, профессор. Просто мне одному, поверьте, очень, очень страшно. Я хотел вам предложить бросить все и бежать. Бежать куда глаза глядят. Безрученко на мое имя в банк перевел кругленькую сумму, плюс мои гонорары. На какое-то время нам хватит. А там глядишь Стелла со Сторожевым потеряют к Книге всякий интерес. Безрученко увлечется новым проектом, и все утрясется. А я потом напишу какой-нибудь невразумительный отчет о поиске, из которого можно будет сварганить очередной триллер. Ну, как вам моя идея?

— Вы сказали, что моей жены уже нет в номере. Что вы имели в виду?

— Ах, да, жена. Вашей жены действительно там уже нет, — глубокомысленно заметил Грузинчик, и Воронов почувствовал, как у него внутри все похолодело: столь деловито и безапелляционно ему вынесли приговор.

— Это означает, — после недолгой паузы продолжил Гога, — что вы со мной никуда не убежите. А жаль. Убежать было бы проще всего. Но Книга начала уже действовать. Эх, надо было раньше к вам подойти. Еще в самолете. Или на худой конец в аэропорту в Барселоне. Помните, какой град начался. Подойти и предложить бежать и вам, и вашей жене, и вашим детям. Денег на всех хватило бы. Но тогда вы меня точно не послушались бы. За сумасшедшего приняли бы как пить дать.

Воронов согласился с этим и кивнул. В Барселоне такое предложение выглядело бы явно преждевременным.

— Я с вами на одном самолете летел, только не эконом, а бизнес-классом. Безрученко оплатил перелет с наставлением ни на минуту не упускать вас из виду. Прям как в шпионских романах.

— Простите, вы сказали, что жены нет в отеле. Что вы имели в виду? Она вместе с детьми уже отправилась на экскурсию в Альгамбру?

— В Альгамбру? — рассеянно переспросил Гога. — Да, да! Конечно в Альгамбру. Сыновья? Что ж, скорее всего, они на очереди.

— О какой очереди вы толкуете, Гога? Перестаньте говорить загадками. Это становится невыносимо.

— Да, вы правы — бежать вам со мной уже поздно. Вам никак нельзя этого сделать: Книга взялась за вас всерьез. А мне как быть? Бросить вас одного и бежать, бежать без оглядки!

— Я не пойму, Гога, о чем вы говорите?

— О чем я говорю? Да все о том же, о Страхе я и говорю. Поймите, у меня уже нет сил. Нет сил, чтобы встретиться с ним во второй раз. Мне хватило и одного — вот, полюбуйтесь — рука на перевязи. Но об этом я уже говорил.

— Гога, Гога, успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста и постарайтесь изъясниться более конкретно.

— Конкретно?

— Да, да, конкретно.

И тут с Гогой начало твориться что-то неописуемое. Амплитуды его раскачиваний заметно увеличились и продолжая баюкать больную руку, Гога запричитал, цитируя какой-то библейский текст:

— И увидел я, и вот рука простерта ко мне, и вот в ней — книжный свиток. И Он развернул его предо мною, и вот свиток исписан был внутри и снаружи, и написано на нем: «плач, и стон, и горе».

И сказал мне: «сын человеческий! съешь, что пред тобою, съешь этот свиток, и иди…

Тогда я открыл уста мои, и Он дал мне съесть этот свиток;

И сказал мне: „сын человеческий! напитай чрево твое и наполни внутренность твою этим свитком, который Я даю тебе“; и я съел, и было в устах моих сладко, как мед».

«Псих, — подумал на все на это Воронов. — Совсем спятил. Впрочем, оно и понятно: пережить такой болевой шок — мозги точно набекрень сдвинутся».

— Сладко, как мед, сладко, как мед, — словно в состоянии религиозного экстаза продолжал повторять Гога Грузинчик.

— Вот скоро изолью на тебя ярость Мою, — не унимался писатель, — и совершу над тобою гнев Мой, и буду судить тебя по путям твоим и возложу на тебя все мерзости твои.

— Да успокойтесь вы наконец, господин Грузинчик, — не выдержал такого натиска профессор. — На нас уже люди оглядываются.

Неожиданно застыв на месте, писатель абсолютно спокойным тоном вдруг поинтересовался:

— Я так полагаю, что вы во что бы то ни стало настроены найти Книгу?

— Ну, да… Если вы мне в этом поможете, конечно. Хотя бы деньгами, а если Безрученко передал вам и какие-то связи, то шансы на успех возрастут еще больше.

— И вы правда ничего не боитесь или только прикидываетесь?

— В каком смысле прикидываюсь?

Гога отвечать не стал. Он лишь пристально посмотрел на Воронова, пытаясь понять, насколько искренен сейчас с ним профессор.

— Вы, Воронов, либо идиот, либо блаженный, либо и то и другое одновременно.

— Ну, знаете…

— Не обижайтесь. Нам сейчас не до обид. Я просто думаю, что ваша наивность, ваше неведение может нам очень помочь. Итак, вы согласны начать поиски, да?

— Согласен.

— И вас не остановило мое предупреждение?

— Нисколько.

— Хорошо. Тогда попытайтесь мне еще раз пояснить причины своей решимости.

— Но я уже говорил об этом.

— Когда рассуждали о готовности чуть ли не добровольно сойти с ума?

— Совершенно верно.

— Нет, профессор, этого явно недостаточно. Мне нужны истинные ваши мотивы, а не ребячий задор. Колитесь, господин Воронов. Выкладывайте все начистоту.

— Значит правду хотите?

— А как вы думали? Если вы опять вздумаете впасть в пионерский задор, то я разворачиваюсь и ухожу. Понятно?

— Куда уж яснее. Что ж назовите все это кризисом среднего возраста. Судя по всему, я нахожусь в тяжелой стадии своего внутреннего путешествия. Не забывайте — 50 лет все-таки. Критический возраст. Лучшая часть жизни позади. Дальше: старость, болезни и смерть. После пятидесяти страх смерти становится особенно навязчивым. Скажу вам откровенно: я на собственном опыте убедился насколько многогранна человеческая психика, и каждый из нас может испытать так называемый трансперсональный переход. Мне кажется, что я уже жил когда-то во времена Сервантеса. Только прошу вас, не смейтесь над моими фантазиями.

— И не думаю я над вами смеяться, профессор, — успокоил Гога.

— Жил и уже видел эту самую Книгу в библиотеке Алонсо Кихано Доброго. — продолжил через короткую паузу Воронов. — Эта мысль, если хотите, возвышает меня над страхом смерти. Вот мой истинный мотив, Гога. Я хочу таким образом преодолеть свой Страх. Видите, у меня тоже имеется свой скелет в шкафу. Не знаю, насколько я был убедителен.

— Вполне, — последовал короткий деловой ответ.

Роману вновь надоедает быть Романом, и он снова прорывается в так называемую Реальность. Турция. Поселок Чамюва

Сидя на берегу Средиземного моря, реальный, а не выдуманный профессор Воронов буквально споткнулся об эту фразу: «тяжелая стадия моего внутреннего путешествия». Зачем перо вывело такие слова? Зачем остановилось, словно отказываясь писать дальше? Роман следовало писать дальше, писать любой ценой, писать также бессмысленно, как считают коз на переправе в XX главе первого тома «Дон Кихота», писать, как пишут графоманы, мало задумываясь о смысле и логике. Ведь от того, пишется Роман или нет, напрямую зависит возвращение его жены Оксаны. Книга взяла ее в заложницы, сломив тем самым последнее упрямое сопротивление автора. Поэтому надо заставить себя вновь писать всякий бред. И никаких рефлексий, никаких остановок. Как написано, так и написано. Здесь дорога каждая минута. Промедление смерти подобно. Там, в Романе, его, Воронова, alter ego призналось, что не против добровольно расстаться с собственным рассудком. Верно. Сам Воронов, теперь уже реальный, а не выдуманный, давно начал подозревать себя в том, что он законченный шизофреник. А разве не так? Разве Роман не сделал его таковым? Только и знай, что беседуй с самим собой, проходя одну за другой эти «тяжелые стадии внутреннего путешествия».