Страница 62 из 116
— По вашему выходит, что Сторожев — очень меркантильный человек. Я с этим никак не могу согласиться. Нет, Арсений, конечно, деньги любит и любит шикануть, но не до такой же степени, чтобы ценой психического здоровья своего коллеги заработать себе на безбедную старость?
— Да, действительно, неувязочка получилась. Сдается мне, что Стелла со Сторожевым и самого Безрученко хотят использовать с какой-то неведомой нам целью. Вот вам, господин профессор, и еще один мотив, который побудил меня выйти из тени и обратиться непосредственно к вам. Как хотите, но я пешкой в этой игре быть не собираюсь. Я предлагаю совместно обдумать план дальнейших действий. Предлагаю создать союз с целью попытаться обыграть этих игроков. Что скажете?
— Союз, говорите?
— Да, союз.
— А название какое-нибудь придумаем? Например, «Меча и орала». Я сойду за последнее, за орало, за плуг, значит. А вы уж за меч: быстрота решений, натиск, стратегия, одним словом.
— Не иронизируйте, пожалуйста, и не придирайтесь к словам. Союз — это всего лишь слово, но суть-то, суть-то вы уловили? Или хотите остаться пешкой и до конца сыграть роль обезумевшей наживки?
— А согласитесь: заманчивая роль: следить за тем, как сходишь с ума или как тебя с ума сводят и сводят умело, тонко манипулируя твоим сознанием? И проделывает это все с тобой та самая Книга, о которой так много говорят в определенных кругах. Я начну заговариваться и бредить как Родион Раскольников или как Алонсо Кихано Добрый, а вы сделаетесь моим секретарем, моим доктором Ватсоном. Ого! Смотрите, какие широкие обобщения начали вдруг давать знать о себе. Ведь Шерлок Холмс в какой-то мере относится к разряду гениальных сумасшедших: он с помощью морфия лечится от меланхолии, играет на скрипке, а в периоды просветления прозревает все тайны зла. Чем вам не образ гениального безумца? Изощренный мозг сыщика с Бэйкер стрит все время скользит на грани. Ход его полубезумной мысли непонятен среднему англичанину викторианской эпохи доктору Ватсону. А сам Шерлок занят лишь саморефлексией, он внимательно следит за тем, какие еще безумные на первый взгляд откровения, основанные на сочетании внешне несочетаемых явлений, преподнесет ему собственный не совсем нормальный разум. А доктор Ватсон, между тем, записывает все слово в слово, а в результате на свет появляется бестселлер на все времена. Чем это не наша с вами ситуация? Знаете, я добровольно готов расстаться со своим так называемым здравомыслием, я готов без остатка отдаться Книге и меня не испугал ваш жуткий шрам, наоборот, вдохновил даже. Как доктор Ватсон вы все время будете рядом, чтобы в точности записывать мой бред, на который и вдохновит меня искомый Объект. Хотя один вопрос все-таки тревожит меня и тревожит не на шутку.
— Это какой же?
— Судьба близких. В этом вы, господин Грузинчик, абсолютно правы. Родные люди ни в чем не виноваты. А Книга наша до жертв, да еще до невинных, жадна необычайно. Ей только их и подавай. И, кажется, чем больше, тем лучше. Вон какая толпа идиотов сразу последовала за вами и начала у всех на глазах себе руки рубить.
— А что я вам говорил?
— Постойте, постойте, господин писатель, я что-то не пойму, а ваш-то здесь интерес все-таки какой? Вы же, наоборот, напрямую должны быть заинтересованы в собственной славе. А она, слава ваша, напрямую связана с моим сумасшествием. Вы же честолюбивы и амбициозны и отрицать это бессмысленно. Разве не так?
— Все так, хотя и немного обидно слышать такое в момент моего откровения. По логике вещей, мне бы только радоваться вашему возможному безумию, тихо сидеть в сторонке да потирать руки. Мне оставалось лишь помочь вам вступить в контакт с Книгой и ждать, когда вы превратитесь в Кумранскую Сивиллу. Все так. Вы абсолютно правы. Не скрою, перспектива мировой известности и славы, может быть, равной бессмертной славе Сервантеса, меня прельщала. Вот так — взять да и вырваться из разряда модных борзописцев в высшую лигу, в лигу бессмертных. Чем не перспектива! Не скрою, эта мысль мне согревала душу. Но…
— Что но? Говорите, говорите…
— Страх! Вот мое но, вот что держит меня и путает все карты. Страх! Да, Страх! Такого Ужаса я не испытывал за всю свою жизнь. Понимаете, он неописуем, необъясним. Вы думаете, отчего я себе тогда в Ленинке руку-то оттяпал?
— Хотите сказать из-за этого самого Страха?
— Вот именно. Если сказать, что я испугался, значит не сказать ничего. Пугаются бандита, который грозит вам пистолетом, пугаются милиционера с дубинкой в участке: почки может отбить, наконец, врача на обследовании, который может сообщить вам о неутешительном диагнозе. Это все я и называю — испугаться. Но все это, хотя и страшно, но не так, как в моем случае.
— Не скажите. С врачом вы точно заметили. Все под Богом ходим. Никто умирать не собирается — и вдруг. Тут все похолодеет. Тут в поту просыпаться начнешь.
— Согласен. Но все равно, поверьте, это не сопоставимо с том Ужасом, о которым я сейчас пытаюсь вам рассказать. Именно Его я и пережил, перед тем как руку себе отсечь.
— Знаете, господин писатель, а ведь в ваших словах что-то есть. Я начинаю вам верить. Мне кажется, что сейчас вы очень искренни.
Неожиданно Грузинчик, сидя на скамейке во дворе гранадского университета, принялся раскачиваться взад-вперед, словно стараясь убаюкать раскричавшегося во сне младенца. Правда, вместо младенца он укачивал свою правую руку, нежно прижимая ее к груди. Казалось, что рассказав о своем Страхе, он словно вызвал Тень Ужаса к жизни, и рука заныла вновь нестерпимой болью. Перевязь, в которой рука и покоилась, была из тонкого черного шелка. Но сейчас она уже не казалась Воронову какой-то пижонской. Слишком необычной казалась и вся эта встреча, и сам разговор по душам. И в следующее мгновение Воронов почувствовал, как у него у самого по спине побежали мурашки. Еще ничего не было сказано конкретно про этот Страх, его лишь назвали, слегка обозначили в бессвязной речи, но фигура раскачивающегося писателя была красноречивее любых слов. Воронов даже подумал, что еще не известно, кто из них двоих быстрей с ума сойдет. Во всяком случае в данный момент Грузинчик оказался к этому краю ближе.
— Когда вам сообщают, что вы смертельно больны, то вы испытываете Ужас, самый настоящий, смертельный Ужас, — начал вдруг совершенно изменившимся голосом Грузинчик. И профессору Воронову вдруг стало необычайно жалко этого человека, и он вспомнил, что Сторожев называл Грузинчика Гогой. Гога — это что-то домашнее, уютное, что-то родное. Пусть он будет Гогой. Может быть, хоть в этом имени найдется утешение, найдется хоть слабое, пусть даже и призрачное убежище от Страха, о котором таким замогильным тоном начал повествовать в недавнем прошлом успешный автор детективных историй в стиле ретро.
— Когда вам сообщают, что вы умрете и умрете довольно скоро, — продолжил Гога Грузинчик, по-прежнему раскачиваясь взад-вперед. Взор его при этом был неподвижен и зафиксирован на одной точке прямо перед собой, — то даже этот смертельный Ужас вы изо всех сил стараетесь вставить в какую-то рамку витиеватых рациональных объяснений. И в конечном счете с той или иной долей успеха вам это удается. Так устроен человек, такова его природа: он всему стремится найти объяснение и оправдание. Мозг работает, и защищает вас. Начинает трудится и ваша душа. Она помогает вашему разуму найти оправдание и утешение. И находит. Душа и Разум, подобно двум крыльям, возносят вашу душу до небес, на необычайную высоту духовного прозрения, достичь которой вы были не в состоянии, находись ваше тело в прежнем здравии. Вот и получается, что этот Смертельный, казалось бы, Ужас послан вам во благо самим Богом.
Голос Гоги Грузинчика по мере произнесения этого странного монолога непрерывно менялся, поражая Воронова своим необычным тембром. Голос Гоги завораживал слушателя, буквально гипнотизировал его. Воронов отметил для себя, что писателя хотелось слушать все больше и больше. Слушать и не перебивать. Под убаюкивающие струны фонтана Гога подводил свою речь к чему-то самому важному.