Библиотека Дон Кихота

На этот вопрос мог дать ответ только Режиссер. Именно так для себя попытался определить Воронов ту неведомую силу, которая, по его понятиям, должна была управлять и самой Книгой. Да, Роман, бесспорно, очень, очень самостоятельная субстанция. Но даже этой субстанции все равно нужен Режиссер, нужен взгляд со стороны. А как же иначе? Себя Воронов, понятное дело, в этой роли не видел: Книга, как строптивая жена-стерва, вертела им почем зря, беспрепятственно проникая во всю его сущность, во все потаенные уголки души.

Но все равно, при всей необузданности Книги, при всем Ее своеволии, и на Нее должен был найтись Режиссер.

И Воронов, стоя сейчас на берегу разбушевавшегося февральского моря, глядя на разбитый хрусталь брызг и ощущая влажную пыль на лице и одежде, ясно осознал вдруг, что этот самый Режиссер находится где-то совсем рядом и что его, Воронова, догадка неожиданно оказалась верной: на Книгу есть управа, Она не всесильна!

Казалось, этот Режиссер сейчас стоял у него за спиной. Казалось, Он внимательно наблюдал за Вороновым. Эта мысль так поразила профессора, что он даже резко обернулся, с немалым трудом отрываясь от завораживающего зрелища разбитого хрусталя.

Но за спиной кроме Горы и здания отеля он так ничего и не увидел.

Гора! Ну, при чем здесь Гора? С ума сойти можно. Гора — Роман — Режиссер. Какая здесь может быть связь? Да никакой. Никакой? Почему тогда тебе все время кажется, будто Гора разговаривает с тобой? Она словно подсказывает тебе, какой следующий ход надо сделать в этой запутанной шахматной партии? Гора. Но о чем она может говорить? О чем?

И Воронов невольно начал вглядываться в заснеженную вершину, которая так отчетливо была видна в это яркое солнечное февральское утро.

Штормовое море было теперь у него за спиной.

Воронов и не заметил, как очутился на пересечении двух сил. Гора — и бушующее море. А прямо посередине — маленький человек, «мыслящий тростник», собирающийся проникнуть в тайны мироздания. Нет, милый, это тебе не какая-нибудь там заграница: сюда виз не выписывают.

И тут Воронов у себя за спиной ощутил не бушующее море, а присутствие первобытного хаоса, а прямо перед глазами вознеслась Твердь, Незыблемость, Гора, одним словом, устремленная в небеса.

При всем своем внешнем различии гора и море показались Воронову необычайно схожими субстанциями. Действительно, море и волны чем-то походили на облака и бескрайние синие просторы неба. А разве на дне нет своих гор, рифов, своих океанских впадин, долин, расщелин? Разве сама эта Гора не является полной копией, полным отражением скрытого от глаз морского пейзажа? Это не бросок вверх, а погружение на глубину. Чем выше гора, тем глубже морская впадина, тем значительнее смысл тайной связи.

Но кто же все-таки Режиссер?

Не важно. Ты оказался на пересечении смыслов. Abyssus abyssum invocat, или бездна взывает к бездне — и ты посередине. Слушай и запоминай! И постарайся понять, что тебе прокричат разбушевавшиеся волны и прошепчет молчаливая Вершина. Они сейчас солнечным февральским утром разговаривают между собой, беседуют, никого не замечая. При всем своем внешнем различии они составляют единое целое и если это не Режиссер, то Его полноправные представители. Они тебя не замечают, но кто ты такой, чтобы тебя замечать? Тебе просто несказанно повезло и ты случайно стал свидетелем разговора, ты вторгся в этот шепот смыслов: abyssus abyssum invocat.

Ты такая ничтожная частичка мироздания, а твое время столь быстротечно, что все твои мысли ведомы заранее, вся твоя жизнь уже давно взвешена и лишь сочится сейчас, как сочится струйкой песок из верхней сферы в нижнюю в самых важных часах на свете, называемых еще песочными.

Сын Стаська как-то поразил его своей догадкой:

— Папа, знаешь, почему песок — это символ вечности?

— Почему?

— Горы разрушаются и становятся песком. Так?

— Так.

— А что может быть долговечнее гор?

— Ничего, сынок, — с грустью согласился отец.

Но он, Воронов, не гора, и в песок он уже давно начал превращаться. Ты все время думаешь о смерти. Эта мысль не дает тебе покоя. Ты потерял свое ощущение Бессмертия в тридцать лет, когда похоронил мать. Ты пережил тогда страшный стресс. Ты понял, что можешь в один прекрасный момент просто исчезнуть. И тебя никто не спросит, хочешь ты того или нет. Чья-то рука щелкнет тумблером и все — дальнейшее молчанье. Воронов хорошо помнил, как в первый раз, когда эта простая мысль дошла до него, он ощутил ни с чем не сравнимый ужас. На короткое время его словно парализовало. Мозги отключились: они застыли, и Воронов словно вышел из собственного тела и начал смотреть на него со стороны. Его тело вызывало у него теперь панический страх. Оно, тело, оказывается совершенно спокойно может подвести его, может предать. В этом теле, независимо от самого Воронова могут начаться какие-то необратимые процессы и в один прекрасный момент жизнь возьмет да и погаснет, как перегоревшая лампочка. Весь ужас этой мысли состоял в том, что лично ты ничего с этим не мог поделать. Ты, как подопытный кролик, сидел в своей клетке и ждал, когда врачи возьмут да и введут тебе смертельную инъекцию. Ты, как пассажир обреченного воздушного лайнера, вынужден был сидеть пристегнутый в кресле, пока машина падала либо в океан, либо на твердый грунт Земли. И пока лайнер летел — ты жил, если это вообще можно было назвать жизнью. Все пассажиры вокруг знали, чем закончится этот полет, и каждый развлекал себя, как мог. Кто напивался, кто пел песни, кто занимался, забыв про стыд, любовью. И делали это люди просто из-за того, что очень боялись смерти. В их свинстве проявлялась жажда бессмертия, проявлялась дико, убого, коряво как-то, но проявлялась.

Воронов вспомнил некоторых своих знакомых. У папаши Шульца была жена Машка. Обычная примитивная мещанка, которая всеми правдами и неправдами собиралась удачно выскочить замуж за профессорского внучка с квартирой на Беговой, с домом в Перловке и с возможностью спокойно еще в 70-е выезжать за границу. Баба была дрянь, с ярко выраженным маргинальным характером. На мужа она смотрела не как на человека, а как на ступеньку, на которую надо поставить ножку и тем самым повысить свой социальный статус. Вырвавшись таким образом из непроглядной нищеты, это существо, получив желаемое, как с цепи сорвалось. Машка занялась кооперативными квартирами, стала брать взятки, чуть не попала в тюрьму, разбогатела и видела теперь весь мир лишь через призму вещей. Воронов ненавидел эту Машку. Она, гоняясь за так называемым благополучием, сжирала друга, сживала его со свету, предлагая ему самому наложить на себя руки.

— Выйдешь в окно, — говорила эта мразь больному мужу, — и я тебя по-человечески похороню.

— Зачем? Зачем мне в окно-то выходить? — робко отбивался папаша Шульц, хватаясь рукой за сердце.

— Умрешь — я себе человека найду. Чего мне с тобой теперь делать-то?

Воронов видел, что сейчас таких машек развелось еще больше: хищные, тупые, смазливые жопки-щебетуньи, как саранча, стаями набрасывались на состоятельных мужиков, чтобы те обеспечивали им фитнесы, солярии, косметологов и прочие блага по уходу за своим гаденьким смазливым тельцем. Но всеми этими машками, в конечном счете, двигало лишь одно — неосознанная жажда бессмертия. Тупые, безмозглые машки эти хотели заручиться гарантией, что тельце их, эта симпатичная шкурка, подольше прослужит им и не подведет в нужный момент. Наивная, безмозглая саранча! Подведет и еще как подведет, не беспокойтесь, девы! Самолет падает, он стремительно несется вниз, и кто знает, в какой момент взорвутся топливные баки, безжалостно поджарив ваши ухоженные, натертые маслами и подтянутые в фитнесе шкурки. Вот так-то, жопки, вот так-то щебетуньи мои, вот так-то зверьки! Наивная, но вполне откровенная и, к сожалению, безуспешная попытка решить самую важную проблему в жизни, проблему по утолению жажды бессмертия, жажды, которая способна была отравить жизнь любого человека.

Вот и сейчас, стоя напротив Горы, Воронов чувствовал, как его самого начинает мучить эта самая жажда, как она в виде жуткой тоски медленно поднимается из самых глубин его «я». Как не заботься о теле, а оно все равно подведет тебя. Тело и душа всегда находятся в состоянии какого-то неразрешимого противоречия. Душа живет вечностью и не хочет считаться с телесной немощью, а тело только и делает, что медленно и верно, как в песочных часах превращается в прах, в пыль, в тлен.