Страница 11 из 116
Папаша Шульц жил согласно правилу: горя нет, горе люди придумали. И эта неземная божественная радость проявлялась в том, как он обожал застолье, любое пусть даже самое скромное. «Ты колбаску-то режь, режь», — любил повторять папаша Шульц какому-нибудь прижимистому хозяину, у которого случайно оказывался в гостях и с которым ему так хотелось поделиться постоянно переполнявшим его чувством радости, радости совместной бесхитростной трапезы.
Вспомнил Воронов и то, как умирал его отец, умирал от страшной болезни, умирал от голода…
— Да ты меня, Женька, совсем не слушаешь, — ворвался в его мысли Сторожев.
— Нет, нет, продолжай, — одобрил своего собеседника Воронов, бессмысленно улыбаясь чему-то.
— Вспомни, в детстве родители тебе запрещали читать за завтраком, обедом и ужином. Так?
— Так.
— Частенько они били тебя по затылку, вырывали из рук любимую книжку и говорили, что чтение вредит пищеварению.
— Было дело, — охотно согласился профессор, а сам еще раз подумал о своем отце, лишенном под конец жизни такой очень важной радости, радости общения с миром через естество, через пуповину, соединяющую тебя с самим солнцем, чьей энергией и наполняется все то, что идет на стол и в пищу людям.
— Но, как известно, «устами младенца глаголет истина», — неожиданно продолжил Сторожев.
— Это ты к чему? — попытался вернуться из своей задумчивости профессор.
— А к тому, что в детском чтении за столом она, истина, как раз и дает о себе знать.
«Пожалуй, он прав, — подумал Воронов. — Я сам замечал, как самозабвенно „жракают“ младенцы, как вытягиваются у них губы, как собираются глазки в кучку, как вылезает наружу язычок, стоит им увидеть перед собой мороженое».
Воронов любил подглядывать за маленькими детьми, когда родители покупали им какие-нибудь сладости. Какое выражение блаженства появлялось тогда на маленьких мордочках, украшенных веснушками, косичками, нелепыми чубчиками и ямочками. А если вдруг мамаша забирала назад лакомство, чтобы самой слизнуть замороженный крем со сливками, то малец или девчонка начинали прыгать на месте от досады, поднимать ручонки вверх, беспрерывно кричать: «Дай! Дай!» и пытаться вернуть назад украденное родителями счастье.
Профессора всегда удивлял тот факт, что из рук своих детей чаще всего сладости отбирали мамаши при полном равнодушии папаш. Что это? Случайность или закономерность? Подглядывая за мамочками, ученый пришел к выводу, что, скорее, это объясняется тем, что женщины способны дольше сохранять память детства, его вкусовые качества, и, забирая у дитя лакомство, они просто делают слабую попытку хотя бы на миг вернуться в прошлое: им страсть как хочется оказаться в одном и том же состоянии со своим ребенком, как это было уже во время беременности, когда мать и дитя связывала пуповина.
— Поясни. Не понял? — вновь вернулся к разговору Воронов. Со своего места ему видно было, как напряглась почему-то шея водителя. Казалось, он также ждал разъяснений.
— Я вот тоже своему по шее трескал, когда он за столом комикс листал, — признался неожиданно водитель.
— Само представление о рае связано с вечными актами еды и питья, а вы — по затылку, — буркнул недовольно Сторожев. — Шоколадка «Баунти» не случайно зовется еще «райским наслаждением».
— Препоганое, прямо скажем, наслаждение, — отпарировал водила, а потом добавил. — Плющиху мы уже всю проехали. Теперь куда?
— Прямо. Потом — направо. Потом — Садовое кольцо и мимо МИД'а.
— То есть на противоположную сторону вырулить, да?
— Да. И остановиться у магазина «Седьмой континент». Мы на Старый Арбат пойдем, ко мне, — пояснил Сторожев, в вполоборота повернувшись к Воронову.
— Понял, — сказал водила, и «девятка» надежно увязла в пробке при выезде на Садовое кольцо.
Разговор незамедлительно продолжился.
— Если говорить о религиозной еде, — пустился в пространные рассуждения доцент, время от времени поигрывая вязаной детской варежкой на резинке, — то, прежде всего, нужно вспомнить греческие теоксении и римские пульвинарии. Я уж не говорю о лекцистерниях.
— А чего о них говорить, Арсений, если про эти лекцистернии все равно никто ничего не знает, кроме тебя да Господа Бога.
— Согласен, заумно. Заумно вышло, но верно, Женька. Сам же просил ввести в курс дела.
— Продолжай. Не обращай внимание. Это я так — к слову.
— Так вот, у древних стол, обыкновенный стол для еды, осмыслялся не иначе как в образах высоты неба. Более того, именно стол сделался местопребыванием божества.
В этот момент Воронов выглянул в окно и увидел огромный рекламный щит. Маргарин «Rama» оказался в руках какого-то ангелочка с искусственными крылышками за спиной.
— У евреев, — продолжил свои пояснения Сторожев, — в канун Пасхи ритуальная трапеза сопровождается диалогами, чтением священных текстов, символическими действиями. Библия показывает, как во время священнодействия в храме совершается варка мяса, и священник опускает вилку в «котел, или кастрюлю, или на сковородку, или в горшок». Все это показывает, что представление о божестве сопутствовало и представлению о еде.
Отсюда следует вывод: образ человеческой еды не отличается от образа еды божеской.
Трапезу тайной вечери Игнатий Антиохийский называет «лекарством для бессмертия» и «средством против умирания». Это гарантия воскресения.
Я больше того скажу: еда — центральный акт в жизни общества, на подсознательном уровне он осмысляется космогонически. В акте еды космос исчезает и появляется вновь.
Воронов вспомнил, как от голода источилось, иссушилось тело отца. От 110 килограмм остались жалкие 46. Его носили на руках в туалет, к столу. Даже голова не держалась, и отец постоянно клал ее на подушку. Некогда сильный энергичный мужчина за какие-то полгода превратился в слабого куренка, у которого не осталось сил даже на то, чтобы нажать на кнопку радиотелефона.
А Сторожев, между тем, все продолжал и продолжал рассуждать о священном значении трапезы.
— Ну, а теперь перейдем к книге, — сакцентировал неутомимый доцент.
<b>Ленинская библиотека.</b>
Смотрительница приблизилась к молящемуся чудаку в малиновом пуловере как раз в тот момент, когда он шептал заученные наизусть строки из Евангелие от Матвея, глава 5, стих 29 и 30: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя; ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.
И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя; ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».
Под эти слова психи начали с азартом разворачивать свои целлофановые пакеты и доставать оттуда вонючие бутерброды. Наступало время священной трапезы. И книги в этом месте присутствовали повсюду. Одну из них даже цитировали. Цитировали как молитву.
— Молодой человек, — обратилась к странному мужчине смотрительница. — Перестаньте бормотать ваши заклинания. Библиотека — не церковь. А я — старая и убежденная атеистка. Я имею право лишить вас читательского билета…
Психи за спиной у атеистки принялись активно и нарочито громко чавкать.
Человек в малиновом пуловере встал, внезапно вытащил спрятанный за поясом топорик для рубки мяса (такой в качестве сувениров делают зэки на зонах) и левой рукой отсек себе правую кисть.
Кровь хлынула фонтаном.
Побледнев как полотно, парень отбросил отрубленную кисть куда-то в сторону. Затем он вынул ремень из брюк и туго перетянул артерии на образовавшейся правой культе, после чего поднял изуродованную длань свою высоко над головой, истошно прокричав при этом на всю библиотеку: «Свидетельствую!»
Отрубленная кисть угодила прямо на стол одному из психов, который как раз в этот момент с неподдельным аппетитом жевал приготовленный заранее бутерброд. Псих принялся внимательно разглядывать подарочек, упавший прямо с неба. Как ни как, а мясо, да еще свежее…