Приговор без суда

— Толкунову? — не поверил Малютов. — Это что, его район?

— Кажется.

Это был вовсе не район Толкунова, Клавдия это хорошо знала.

— Да нет, — тут же сказал Малютов, — у Толкунова Кунцевский. А это… Где это?

— Кутузовский проспект, — подсказала Клавдия.

— Совсем другой район.

— Все верно, — сказал селектор. — Толкунов тогда там и работал.

— А-а.

— Ясно, — кивнула Клавдия.

— А второй вопрос?

— По поводу Сапожникова.

— И что?

— Мы же вас просили.

— Что просили?

— Не трогать его. Зачем вы…

— Вы меня просили? Ты что, Дежкина, как вы могли меня просить? Он арестован. Ты понимаешь это? У Калашниковой что — следственный изолятор? Ты хочешь, чтобы я таким образом разгрузил Бутырку? Может, и мне прикажешь какого-нибудь рецидивиста домой позвать?

— Владимир Иванович, мы опасаемся за его жизнь.

— То-то и оно! Там охрана, там за ним присмотрят. А дома у Калашниковой он вообще беззащитен.

— Ясно, — сказала Клавдия. — Дюков в тюрьме был под охраной.

— Дюков был в общей камере. А Сапожникова мы отправили в лазарет, в одиночку.

Ага, он считает, что отправили.

— Ну, как скажете, — быстренько скомкала разговор Клавдия. — У меня все.

Она повернулась к двери, но Малютов ее остановил:

— Погоди, Дежкина, я что-то не понял. Вы Сапожникова отдали? Или не отдали?

Клавдия врать не умела.

Малютов так грохнул по столу, что космические чудеса посыпались на пол.

— Да вы с ума посходили, дорогие мои! Я уже ничего не понимаю! Из дома тюрьму устроили! Да вы знаете, что за это бывает? По поводу служебного соответствия тебя давно не беспокоили?

— Меня — никогда, — сказала Клавдия. — Извините, мне пора.

Малютов хотел еще что-то сказать, но Клавдия захлопнула за собой дверь. Нет, так победно, как у Ирины, не получилось. Получилось скорее бегство. Но и топтать себя она не позволила.

Значит, Толкунов.

— Ну что?

Ирина уже вернулась.

— Ничего хорошего. Сапожникова отдать.

— Эх, меня там не было, — пожалела Ирина. — Я бы фиг ему отдала.

— Нет, Ириша, он прав. Это уже ни в какие рамки.

— А людей резать неизвестно чем, это в какие рамки? Нет, я этого так не оставлю. А что с Севастьяновым?

Клавдия пересказала весь разговор.

— Значит, Толкунов? — сказала Ирина. — Ну, мы это скоро узнаем точно.

— Как?

— Пальчики, — растопырила пальцы Ирина. — По вашему приказу, товарищ командир, у Чиханкова были взяты отпечатки. Теперь на квартире у Севастьянова работают эксперты.

Клавдия открыла было рот, но Ирина не дала ей сказать.

— А также у Степанова и у Толкунова.

— Ничего себе! — опешила Клавдия. — Как ты ухитрилась?

— Никакой бондианы. Просто пошла в архив и взяла. Или вы забыли, что наши пальчики тоже хранятся в надежном месте?

Клавдия забыла. Просто вылетело из головы. Да и давно это было. Никогда с тех пор она про эти отпечатки не вспоминала, а когда брали, возмущалась — нас с преступниками равняют. Потом поняла, зачем это делалось. Чтобы не перепутать свои с чужими, скажем, при повторном осмотре места происшествия или при обыске. Как ни заставляй всех работать в перчатках, а обязательно кто-то лапнет голой рукой.

— Ты молодчина, — сказала Клавдия. — Вообще я на вас не нарадуюсь.

— Так чья школа! — ответила комплиментом Ирина.

— Игорь тоже молодец.

— Да встретила я его, он мне все рассказал, — грустно сказала Ирина.

— Правильно понимаешь, — похвалила Клавдия. — Не вписывается все это в мои злопыхательские домыслы.

— Ладно, хватит, давай больше без скоропалительных выводов. Поехали к Федорову. Про этого человека мы вообще ничего не знаем.

ГЛАВА 17

Дом Федорова они узнали издали. Трудно не узнать дом, в котором хоронят человека.

У подъезда толпились сумрачные люди, стоял автобус с черной полосой вдоль борта, даже дети были тихи и печальны.

Клавдия посмотрела на Ирину — ничего, ее костюм вполне мог сойти за строго-официальный. Слава Богу, сегодня Калашникова оделась неброско.

Они поднялись по лестнице на второй этаж и вошли в дом.

Дверь была распахнута, на них никто не обратил внимания, да и немудрено — в квартире было полно народу.

На столе стоял гроб, а в нем лежал человек с длинными седыми волосами.

Клавдия уже пожалела, что они пришли в этот скорбный час. Ирина тоже чуть заметно кивнула Клавдии, дескать, пойдемте отсюда.

Но в этот момент к гробу подошел человек и ровным голосом произнес:

— Господа, прошу внимания. К сожалению, не все смогут поехать на кладбище. Но сказать прощальные слова можно и здесь.

Клавдия вдруг узнала этого человека. Она не раз видела его по телевизору. Это был очень известный театральный режиссер.

— Прошу вас, Виктор Николаевич, — сказал режиссер, и к гробу подошел маленький, кругленький старичок.

И его Клавдия узнала тоже. Когда-то этот старичок был молодым и снимался чуть ли не во всех комедиях. Сейчас у него было траурное лицо.

— Сердце не выдерживает больше, — проникновенно сказал комический старичок. — Кто-то верно заметил: смерть бьет уже совсем близко. Но Вадик… Никогда не думал, что мне придется его хоронить. Как страшно и как безысходно. Что я буду вам говорить о его жизни? Она вся вам хорошо известна. Это был настоящий человек и большой художник.

«Ничего себе, — подумала Клавдия. — А я думала — так, околокиношный дядечка».

— Нет в этой комнате человека, да что в этой комнате, в театрах и на киностудиях Москвы не найдешь такого, кому бы Вадим не помог добрым словом, советом, а чаще всего — настоящей поддержкой. Я понимаю, что это не совсем по-русски звучит. Но неловко как-то у гроба дорогого человека говорить о деньгах. А впрочем, почему неловко? Советами нас пичкали с утра до вечера — у нас же была страна советов. А вот просто не дать умереть человеку с голода — таких что-то не видно было. А Вадик ничего не жалел. Мог отдать последнюю рубаху.

Но я не об этом вообще хотел сказать. Вы знаете, что Вадим начал новую картину. В наше тяжелое время, без гигантских бюджетов, на одном энтузиазме он снимал историю о нас, о нашей жизни, о наших болях и бедах. Я всегда говорил вслед за Тютчевым — «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Те, кто не снимался у него, читали наверняка сценарий. Вы знаете, что главный герой в картине погибает. Вы знаете, что это был во многом автобиографический замысел. Вот так страшно он аукнулся в жизни.

Прощай, дорогой друг, мы тебя не забудем. И это не дежурные слова. Это боль моего старого сердца. Я так тебя люблю, Вадик, что ты с нами со всеми сделал?

У старичка задрожали губы, он наклонился к покойному и поцеловал его в лоб.

Клавдия и сама чувствовала, как на глаза ее набежали слезы.

Потом были другие выступающие, и все говорили о Федорове только самое хорошее, самое нежное и доброе. Клавдия понимала, что на похоронах другого и не говорят. Но здесь слова были настоящие, искренние, больные.

Потом гроб стали выносить. Клавдия смотрела по сторонам и внутренне ахала — что ни лицо — знаменитость.

Когда вышли на улицу, у Ирины снова запиликал телефон.

Она раздраженно нажала кнопку и отошла в сторонку.

Клавдия не слышала, о чем она разговаривала, но когда Ирина вернулась, поняла: что-то важное.

— Потом, — тем не менее сказала Клавдия.

Ирина кивнула. Она тоже понимала, что бывают моменты, когда даже о самых важных делах нужно забыть.

— Родственников просим в автобус. Остальным придется подождать, сейчас подъедет «Икарус», — объявил театральный режиссер. Видно, его попросили быть распорядителем на похоронах.

Клавдия все искала глазами мать Федорова, была уверена, что узнает ее.

Но в автобус село сразу несколько женщин в черном. И какая из них мать, Дежкина так и не узнала.

— Вы с киностудии? — спросила женщина, стоявшая рядом. И не дав Клавдии ответить, сама ответила: — Я вас видела у Бондарчука, кажется. У старшего, не у младшего. Правильно?