На земле штиптаров

— Ох, великолепно!

— Ладно, тогда возьмемся за дело. Но ты видишь, что это такое?

Я растянул шов, сработанный им, и показал ему. Он не знал, что я имею в виду, и вопросительно посмотрел на меня.

— Как выглядит этот материал?

— Темно-синий, господин.

— А какого цвета нитки ты подобрал?

— Белые.

— Это же смотрится ужасно. Неужели у тебя нет темных ниток, а может быть, черных?

— Хватает!

— Почему же ты их не взял?

— Белые нитки еще даже прочнее черных, поэтому я подумал, что они лучше будут держать и прореха не разойдется, если тебе снова придется плыть в одежде.

— Ты, как я погляжу, очень предусмотрительный человек. Я позволю себе взять черные нитки. Итак, приступим!

— Помочь тебе, сиди? — спросил Халеф.

— Конечно, ты можешь подержать штаны, пока я делаю стежки.

Лачуга была пуста, так как люди находились сейчас на работе. Вместе с Халефом мы уселись на доску и положили сюда же брюки. Мы получили иголку и нитки; ножницами служили нам наши ножи. Мы начали работу. В годы учебы мне доводилось пришивать себе пуговицы, а то и латать небольшие дыры; я довольно сносно знал разницу между задними стежками и другими видами стежков, поэтому я взялся за это великое дело, уверенный в собственных силах. Тем временем плотник-столяр трудился возле печи, время от времени подбрасывая в нее поленья, словно намеревался зажарить быка. Печные изразцы источали жар, напоминавший мне о прекрасных днях, проведенных в Сахаре. Моя одежда просохла; ее оставалось лишь прогладить.

Искусник сперва взялся за жилет, разложил его на доске и, держа клещами утюг, стал нагревать его на огне. Утюг раскалился докрасна; деревянная ручка сгорела. Юноша переводил взгляд то на утюг, то на меня и наоборот; при этом он весьма красноречиво почесывал затылок.

— Ты что-то хочешь? — спросил я его.

— Один вопрос, господин. Что мне теперь делать?

— Гладить!

— А как?

— Как всегда. Ты же отлично умеешь это делать.

— Гм! Это очень непонятное занятие.

— Почему?

— Если я сейчас примусь гладить, то раскаленным утюгом прожгу жилет. Если подожду, пока утюг остынет, то не прожгу одежду, но ведь и утюг тогда тоже не будет гладить. Ты не можешь дать мне совет? Я слышал, эфенди, что ты много странствовал; может быть, ты видел когда-нибудь, как это делает портной.

— Слушай, у меня самые дурные подозрения насчет твоего дедушки.

— Не надо так, прошу тебя! Мой дедушка — да узрит Аллах его в раю! — был благочестивым мусульманином и бравым подданным падишаха.

— Может быть, но портным он не был.

Теперь искусник поднял и другую руку, чтобы почесать затылок обеими руками. Он являл собой картину комического отчаяния, но, разумеется, так ничего и не ответил.

— Ну, как? Я прав?

— Эфенди, — выдавил он, — откуда ты знаешь об этом?

— Я угадал. Скажи-ка мне лучше, кем он был.

— Ладно, раз ты и впрямь хочешь знать, он был на самом деле дровосеком, а заодно портняжил для других дровосеков. Утюг он, как я думаю, унаследовал от своего дедушки.

— Который тоже, пожалуй, не был портным? — сказал я, смеясь. — Ты женат?

— Нет, но скоро буду.

— Так поторапливайся, чтобы эти знаменитые утюги унаследовали твои внуки. Нужно хранить верность отцам, и я надеюсь, что утюги никогда не попадут в другую семью.

— Нет, господин, на это я не соглашусь, — серьезно заверил он. — Моя семья никогда не расстанется с этим верным наследством. Но я все же прошу тебя, прикажи, что мне делать.

— Приказываю тебе впредь никогда не касаться этого наследства. Если я сам починил себе брюки, то могу и погладить себе одежду.

Он перестал теребить волосы, тяжело вздохнул и, сделав два огромных шага, вышел за дверь. Халеф был бы рад поторопить его плетью, чтобы втолковать ему, что не стоит выдавать себя за портного, не разбираясь в этом деле. Я попытался успокоить его, посоветовав не слишком полагаться на титулы и звания людей.

Признаюсь откровенно, что я тоже не очень-то ловко управлялся с утюгом, к тому же, насколько я знаю, в моей семье никогда не наследовали утюги, но когда в конце концов я завершил этот экзамен, мне не оставалось ничего иного, как гордиться своим трудом, в чем Халеф поддерживал меня изо всех сил. Он уверял, что никогда еще не видывал таких крепких и прочных стежков, как мои, и особенно радовался тому, что выглаженные вещи прямо-таки поблескивали, словно их натерли корочкой шпика. Мастера этого дела, конечно, говорили мне потом, что в подобной обстановке лучше и быть не могло.

Но вот пришел смотритель со своим братом, который сообщил, что готов отправиться с нами в путь. Портной решил удостовериться, что плоды его искусства более не внушают ужас. Он просунул голову в дверь, а затем и вошел с обрадованным лицом, видя, что я стою в своем собственном костюме.

— Господин, — молвил он, — я вижу, ты готов. Но раз ты использовал оба моих утюга, я надеюсь, ты осчастливишь меня, дав за это порядочный бакшиш.

— Ты его получишь, — сказал Халеф.

Он скрылся в чулане и возвратился с «сапогами против подагры». Те больше напоминали кульки, чем сапоги. Халеф подал их просителю, напутствовав благосклонным тоном:

— Мы приносим тебе в дар эти футляры для слоновьих ног как знак вечного признания твоего искусства. Сложи их к своим утюгам и передай по наследству внукам и внукам своих внуков, дабы твои потомки сохранили память о том, что их предок понимал толк в том, как надлежит сшивать брючины. Аллах сотворил обезьян и ослов; Румелии же Он даровал тебя как венец своего творения!

Портной взял сапоги и, вытаращив глаза, принялся их рассматривать. Он и не смел рассчитывать на подобный бакшиш, да еще сдобренный дарственной речью.

— Ну, что же ты смотришь внутрь, будто думаешь, что туда можно упрятать твои мозги? — спросил Халеф. — Делай-ка отсюда ноги и прославляй наше великодушие, наградившее тебя подобным даром!

Я подкрепил его пожелание, бросив в сапоги несколько пиастров. Тем самым я снял проклятие с души этого молодого человека. Он снова заговорил, благодаря меня за подарок, а потом спешно удалился с ним.

Теперь пришло время прощания. Я как мог сократил его, и вот уже мы поскакали на запад. Наш путь пролегал в основном по нетронутым лугам, где не было ни тропинки.