Госпожа (ЛП)

Нора вспомнила, как стояла на пороге детской и с благоговением наблюдала, как Сорен укачивал на своем плече шестимесячную Гитту, страдающую от коликов, позволив ей почти час проплакать, пока, наконец, она не заснула. Даже тогда он баюкал ее, боясь, что снова разбудит, положив в кроватку. Наблюдать за этим было больно, больнее чем она хотела признавать самой себе. Большую часть времени рождение детей даже не мелькало на ее радаре. Ее сердце жаждало другого творчества, нежели материнство. Хотя Сорен был бы самым лучшим родителем. Терпеливым, бесстрашным, добрым и ужасающе заботливым. Тогда она боялась спросить его, хочет ли он от нее детей. В конце концов, он был бы не первым священником с тайной семьей. Но она не спрашивала, потому что боялась ответа. «Да» сломало бы ее дух независимости. «Нет» разбило бы ее сердце.

Это была ее семья, семья Сорена. Они знали, что ей и Сорену не разрешено быть вместе. Их волновало мнение Папы об их отношениях так же сильно, как и прогноз метеоролога о ливне в Китае. И вот, на ее двадцать третий день рождения, после того как Фрей уложила Гитту, и Сорен остался почитать Лайле сказку на ночь, Гизела отдала ей кусок белой ткани.

Без объяснений Нора поняла, что означал этот кусок, и откуда он у Гизелы.

- Я не могу это принять, - ответила она. - Это принадлежит вам.

- И я отдаю это тебе, - ответила Гизела, ласково прикасаясь к щеке Норы. - Я знаю тебя, и он не может жениться. Я бы с радостью поприсутствовала на этой свадьбе, наблюдала, как церковь благословляет вас обоих... но это всего лишь мечты. Пожалуйста, окажи мне честь, позволив отдать это женщине, которая должна быть моей невесткой. Даже если церковь не может благословить тебя, это могу сделать я. Это мое благословение.

Нора взяла ткань и прижала ее к сердцу. Она ничего не ответила, не могла. Не было слов.

- Но что это? - вмешалась Мари-Лаура. Она держала отрез ткани. - Почему это так важно? Это ткань. Пустышка.

- Это не пустышка, - ответила Нора, ее голос сочился злостью. - Это манитургиум.

- Говори на английском. А не на католическом.

- Когда священник рукоположен, его руки благословлены святым елеем. Манитургиум - это полотенце, которым вытираются руки от этого елея. По традиции священники... - Нора замолчала и сглотнула, - священники отдают манитургиум своей матери. И она должна быть похоронена с ним, держа его в руках, и когда она отправится на небеса, ангелы поймут, что она родила священника. И они сразу же откроют врата и впустят ее в обитель Бога.

Нора крепко закрыла глаза. Слезы покатились по щекам.

- И мать Сорена отдала его мне. Она хотела, чтобы оно было у меня, потому что с благословением церкви или без него, или понимания, или признания, я была женой священника. Я взяла его на ее похороны. Я ушла от Сорена и не думала, что поступаю правильно, сохраняя его. Я хотела, чтобы его мать была похоронена с ним, если он этого хотел. Но нет. Он хотел, чтобы я его сохранила. Он хотел, чтобы однажды меня похоронили с ним. И я хотела оставить его. Навсегда.

Мари-Лаура смотрела на Нору, которая сидела на полу связанная и в слезах. Она никогда не чувствовала себя такой беспомощной, отчаявшейся, такой сломленной.

- Если ты убьешь меня, - сказала Нора между всхлипами, - пожалуйста, позволь умереть с ним в руках. Пожалуйста.

Мари-Лаура посмотрела на Деймона, который просто сидел и ждал.

- Развяжи ее, - приказала она. Деймон изогнул бровь. – Сделай, как я сказала.

Подойдя к Норе, он достал нож и разрезал веревки и изоленту, оставляя ее сидеть в одних наручниках.

- Отдай мне кольцо, - сказала Мари-Лаура, - и я отдам тебе ткань.

Нора покачала головой.

- Не могу. Я не могу его отдать.

Мари-Лаура полезла в карман и вытащила длинную спичку. Она подожгла ее и поднесла к ткани.

Последовавший звук был звуком падающего к ногам Мари-Лауры десятикаратового бриллиантового кольца. Мари-Лаура задула спичку и протянула Норе ткань, которую та прижала к груди.

- Знаешь, ты должна поблагодарить меня, - сказала Мари-Лаура, поднимая кольцо и надевая его на палец. - Ты одна из тех людей, которые не знают, чего хотят, пока не приставишь им дуло пистолета к виску, и одна лишь спичка готова сжечь весь твой мир. В тот день, когда я поняла, что мой муж любит моего брата, был лучшим днем в моей жизни. Тогда я поняла, что важно. Я. И только я.

- Спасибо, - ответила Нора, благодаря за то, что снова держит ткань в руке. Она ее успокаивала, давала надежду, хотя Нора и не знала почему.

- Он любит тебя... Боже, он, правда, любит тебя, верно?

- Да, любит.

- И ты ушла от него. Почему?

Нора повернула голову и улыбнулась последнему утру, который она может быть видит.

- Я была так молода... - Нора едва могла говорить сквозь слезы. - Я влюбилась в него, когда мне было пятнадцать. И он тоже полюбил меня. Даже дворец начинает ощущаться тюрьмой, если ты там находишься с пятнадцати лет.

- Но это и был дворец.

- Это был рай... - она улыбнулась сквозь слезы. - И рай был обнесен стенами.

- А ты не любишь стены, да?

- Это была большая стена. Когда я была подростком, Сорен заставил меня поливать палку, воткнутую в землю каждый день на протяжении шести месяцев. Чертову мертвую палку. Тест на послушание. Иезуиты любят послушание.

- Тебе это не понравилось?

Нора посмотрела на нее сквозь опущенные ресницы.

- Я похожа на послушного человека?

- Но ты подчинилась ему.

- И буду, пока могу. Столько, сколько могу. Это старые брачные клятвы, так? Любовь, честь, послушание? Я соблюдала все три.

- Брачные клятвы? Ты сравниваешь свой маленький больной мирок с узами брака? С таинством? Неважно, какое благословение тебе дала его мать, ты не его жена и никогда не была ей никоим образом. Он женился на мне, а не тебе. И он все еще женат на мне. Я жена. Ты любовница. Но не грусти. В двадцать пять я снова вышла замуж за властного человека. Я не любила его, но уважала. И я ненавижу то, что не была его настоящей женой, потому что мне уже приходилось вступать в брак. Твой священник - он сделал любовниц из нас обеих.

- Мне плевать, кто я. И так было всегда. Пусть остальные переживают. Но не я. Мне плевать, жена я или его любовница. Я хочу лишь Сорена. Люди говорят мне выйти замуж, остепениться, завести детей. К черту. Они не знают меня. Знаешь, кто никогда не говорил, как мне жить? Сорен. Он попросил подчиниться ему, а не измениться ради него. Поэтому я никогда не попрошу его оставить сан, никогда не позволю ему жениться на мне, потому что он никогда не просил меня быть кем-то еще, значит, и я не буду просить его стать кем-то другим. И я ушла от Сорена в тот день, когда он попросил меня выйти за него, потому что в тот день он попросил изменить себя, в тот единственный день он пытался измениться ради меня. Больше никогда он не совершит эту ошибку. Послушай, мне плевать, кем быть, любовницей или женой. Я это я. Мне не нужна бумажка, доказывающая любовь Сорена ко мне. Мне не нужна бумажка, доказывающая что-либо.

- Бумажка... хорошее слово. Единственная разница между тобой и мной. Жена - ничто иное, как любовница с бумажкой. По крайней мере, он любит тебя. А на меня ему всегда было плевать.

- Да. Так и есть. Он был влюблен в Кингсли, но никогда не хотел, чтобы с тобой случилось что-то плохое. Никогда не желал тебе вреда.

- Но я знаю, кто он сейчас. Он не хочет навредить мне? Это последнее доказательство, что ему наплевать на меня.

Нора не могла поспорить с этим. Двух людей, которых он больше всего любил, ее и Кингсли, были теми двумя, которым он больше всего вредил.

- Из-за него я потеряла лицо. - Мари-Лаура опустилась на колени перед Норой. - Такая забавная фраза: «потерять лицо». Значит утратить честь, быть униженным. Всех мальчиков в школе, которые боготворили меня, и одного, который должен был, моего собственного мужа, не волновало ничего.