Страница 4 из 17
– Они тебя найдут.
– Как?
– Главное, не волнуйся.
– А я не волнуюсь.
– Не волнуешься?
– А должен?
– Тебе видней.
– Нет, я не волнуюсь.
– Так в чем дело?
– Просто хочется знать, с чего начать.
– С чего начать? – Не отрывая от меня взгляда, он снова поправил блокнот. – Я должен учить тебя азам журналистской профессии?
В наступившей тишине я ощущал, как силы покидают меня. Как они просто стекают по ножкам стула на пол, просачиваются в трещины между половицами, пропитывают перекрытия и набегают тяжелыми каплями на лампы, под которыми сидят этажом ниже мои коллеги из «Знамени».
– Ты что, перебрал? – Неожиданно голос у Коли потеплел.
– Кто, я?! Я же не пью, ты что, не знаешь?
– Я так и понял. По запаху. Короче, начинать надо со сбора материала. Поговори с людьми, сделай записи. Это понятно?
– Всё?
– Всё. Сам встанешь или помочь?
– Спасибо, я сам.
Глава 3
После летучки я допил остаток рассола, съел под сочувствующими взорами сожительниц два огурца и отбыл на сбор материала.
– Давай пропесочь этого паразита хорошо, – напутствовала меня Лена.
– Он, между прочим, покойник, – заметил я. – А о покойниках либо ничего, либо ничего плохого.
– Это в Древней Греции ничего плохого, – ответила Лена. – А у нас только про покойников и можно.
– А вдруг у него какая-то личная драма была? – предположила Наташа. – А буддизм – это так. Мало ли чем люди увлекаются?
– Иди выясни и потом все расскажешь, – закончила разговор Лена.
Первым делом я сел на «десятку» и вернулся на Соборку, где обнаружил, что моя ночная подруга исчезла. Тоже, наверное, стекла со скамейки на землю и впиталась в нее. Теперь на ее месте сидела бабушка с внуком и с выражением читала ему большую красочную книжку:
– Инда в тридевятом царстве, в тридевятом государстве жил-был добрый царь Дадон. Смолоду был грозен он.
Внук, закинув голову, смотрел в небо, из края открытого ротика текла слюна.
– Бабуля, кто это тлиделятый?
– Что ты говоришь, золотко мое? Я не понимаю.
– Ида тлиделятый – это кто, а?
Я еще побродил по парку в поисках пропажи, а потом направился выполнять задание. Работенка выпала мне грязная – заклеймить как идеологического врага человека, которого я не знал. Это было из области не читал, но осуждаю. Что я сам знал о буддизме, который должен был стать главным объектом критики в истории о вверенном мне антисоциальном, хотя уже и покойном, элементе? Медитация, нирвана, вегетарианство, отказ от насилия, проявляющийся в нежелании убить комара даже тогда, когда он сосет твою кровь. Всё. Эти отрывочные сведения можно было почерпнуть из коротких статей об увлекавшихся восточными религиями битлах, роллингах, Зеппелине и Сантане. У всех у них были свои гуру, и имя одного даже осталось в памяти – Шри Чинмой. На обложке двойного диска Сантаны Moonflower было написано его высказывание, что-то типа «Настрой меня на жизнь, Творец». В смысле, настрой как музыкальный инструмент. Чтоб играть в одной с жизнью тональности. Типа «Слышишь время летит – БАМ! По просторам страны – БАМ!», но на буддистский манер, с полным отрывом от проблем народного хозяйства.
Коридор коммунальной квартиры, которую Климовецкие делили с Кононовым, шел вдоль стены кинотеатра, вход в который был с улицы Ленина. В конце коридора были три двери. Одна в туалет, вторая – в комнаты Климовецких, третья – в комнату оказавшегося буддистом Кононова. О том, что Кононов – буддист, Климовецкие никогда не говорили. Подозреваю, что слова «буддизм» в их вокабуляре просто не было. Характеристика «дегенерат» исчерпывала их представление о нем. Миша работал приемщиком стеклотары, а его мать и жена работали в Первом гастрономе на Дерибасовской и Советской Армии. Мать, тетя Ира, заведующей отдела, а жена Света – продавщицей. Она намеревалась поступить в торговый техникум и перейти на более чистую и менее изнурительную работу товароведа. С Мишей меня связывали две вещи. Первая – когда-то он был моим одноклассником, вторая – по воскресеньям мы вместе ходили на сходняк в парк Шевченко. Там мы меняли пластинки с той самой музыкой, которую мое комсомольско-кагэбэшное начальство считало идеологически вредной. В рабочем столе у меня лежал список западных групп и исполнителей, слушание которых грозило подорвать устои советской власти. Составитель, некая Пряжинская, поработала над списком плохо. Я бы сгруппировал исполнителей в соответствии с их антисоветской специализацией, а у нее все шло вперемешку. А может, она просто нервничала. Скажем Nazareth и Black Sabbath совместно пропагандировали насилие, садизм и религиозное мракобесие, но находились в разных концах списка. Pink Floyd, извращавший внешнюю политику СССР, отстоял на большом расстоянии от антисоветского Chengez Khan, который, в свою очередь, был оторван от насаждавших миф о советской военной угрозе Talkingheads. 10CC, которые, на мой взгляд, грешили только тем, что сильно смахивали на Beatles, оказались, ни много ни мало, неофашистами. Объяснимым было только соседство уличенного в эротизме Рода Стюарта с Тиной Тернер и Донной Саммер, которые просто занимались сексом. Внаглую. От имени гомосексуалистов выступали Ca
Если бы эта Пряжинская не привлекала своим исследованием внимание общественности к этим группам, никаких означенных в них пороков никто бы и не заметил. Лучшей и при этом совершенно естественной защитой от этой неофашистской секс-чумы было тотальное незнание нашей молодежью английского языка. Слушали ритм, мелодию, голос. О содержании судили по редким понятным словам, по интонации. Но кому это было объяснять? Этой Пряжинской? Я бы, кстати, мог. Я бы мог порекомендовать этой дубине из красного дерева взять словарик и перевести первую песню Whole Lotta Love со второго Зеппелина.
Поняла бы она с первого раза и без подсказки, о каких любовных дюймах шла речь? В Lemon Song тоже были неплохие строки:
Если бы она попросила помочь ей с переводом, я бы ей это сделал в стихах. Для большей доступности:
Или – за диван. И лучше не лимон, а банан. Тогда бы лучше рифмовалось: не дави на банан – упаду за диван! Иногда я думал: что спасло «Зеппелин» или, скажем, «Перпл» от этих гонений? Самым простым объяснением было то, что за этими кампаниями идеологической бдительности стояли люди, которые не знали предмета. Получив команду: «Взять!», они вцепились в то, что оказалось на виду. Но я также допускал, что где-то в глубине наших идеологических органов мог сидеть какой-то Вася, который лично любил Зеппелин и уберег его от удара.
Квартиры Климовецких и Кононова когда-то были киношными подсобками, но в эпоху острого дефицита жилплощади обжили и их. Из кинозала в коридор постоянно просачивались глухие голоса, крики, визг тормозов, стрельба, музыка. Свыкшиеся с этими звуками жильцы перестали обращать на них внимание, как перестают обращать внимание на тиканье будильника или шипение радиатора парового отопления.
У Климовецких было две крохотные комнатки. В первой, сразу возле двери, лежала на продавленной кушетке тетя Ира. Закинув правую руку за крутое бедро, левой она доставала семечки из стоявшей перед ней синей эмалированной миски. С губ свисала шелуха. Не переставая грызть семечки, она пристально смотрела на вошедшего, пока тот не осознавал, что смотрит она не на него, а на экран телевизора, стоявшего на холодильнике у двери. В центре комнаты находился круглый стол, сжатый с боков сервантом, платяным шкафом и воткнутыми между ними стульями – не гостиная, а миниатюрный склад мебели. Вторая комната отделялась от первой слегка вогнутой фанерной стеной с проемом, завешенным ситцевой занавеской.