Тайна Найтингейла

Дэйкерс чуть не бежала по коридору к комнате Фэллон. Дверь была не заперта. Это ее не удивило. С тех пор как несколько лет назад одна из учениц неожиданно ночью заболела и не смогла доползти до двери и отпереть ее – так была слаба, ввели правило, запрещающее девушкам запираться на ночь. Правда, после смерти Пирс кое-кто начал тайком поворачивать ключ в замке, а старшие сестры если и догадывались об этом, то ничего не говорили. Возможно, им тоже спалось спокойнее за запертыми дверями. Но Фэллон ничего не боялась.

Шторы были плотно задернуты. Лампа на тумбочке горела, но абажур был повернут таким образом, что отбрасывал бледное пятно света на дальнюю стену, оставляя постель в тени. На подушке темнела копна волос. Дэйкерс нащупала на стене выключатель, но не сразу включила свет. Потом очень осторожно нажала на него, как будто можно было плавно, постепенно осветить комнату, избавив Фэллон от резкого момента пробуждения. Комната озарилась слепящим светом. От неожиданности Дэйкерс заморгала. Потом тихонько подошла к кровати. Она не закричала, не упала в обморок. На мгновение застыв, она смотрела на Фэллон и бессмысленно улыбалась. Сомнений не было – Фэллон мертва. Широко открытые глаза были холодны и тусклы, как у мертвой рыбы. Дэйкерс нагнулась, пристально всматриваясь в них, словно хотела усилием воли вернуть им блеск или тщетно пыталась разглядеть в них свое отражение. Потом медленно повернулась и вышла из комнаты, выключив свет и закрыв за собой дверь. Пошатываясь, как сомнамбула, она шла, придерживаясь руками за стену, чтобы не упасть.

Сначала девушки не заметили ее возвращения. Потом вдруг три пары глаз уставились на нее, три фигурки застыли в живой картине недоуменного вопроса. Дэйкерс прислонилась к дверному косяку и беззвучно открыла рот. Слова не шли. Будто что-то случилось с ее горлом. Челюсть дрожала, а язык прилип к нёбу. Глаза ее будто молили о чем-то. Казалось, прошло несколько минут, прежде чем она справилась с собой. Когда она наконец заговорила, слова ее звучали спокойно и слегка удивленно:

– Фэллон… Она мертва. – Дэйкерс вдруг улыбнулась, словно очнувшись ото сна, и терпеливо пояснила: – Кто-то убил Фэллон.

Комната опустела. Дэйкерс даже не заметила, как ее подруги разом выскочили в коридор. Она была одна. Чайник уже вовсю кипел, крышка дребезжала от напора пара. Сосредоточенно нахмурившись, она аккуратно выключила газ. Очень медленно, словно ребенок, которому поручили сделать то, о чем он втайне мечтал, она сняла с полки коробку с чаем, изящный заварочный чайник и такую же чашку с блюдцем и, тихо напевая себе под нос, приготовила утренний чай для Фэллон.

Глава третья

Посторонние в доме

– Пришел патологоанатом, сэр.

Дежурный полицейский просунул свою стриженую голову в дверь спальни и вопросительно поднял брови.

Старший инспектор Скотланд-Ярда Адам Дэлглиш, тесно зажатый между изножьем кровати и дверцей шкафа, оторвался от осмотра одежды покойницы. Взглянул на часы. Было восемь минут одиннадцатого. Сэр Майлз Хониман, как всегда, пришел заблаговременно.

– Хорошо, Феннинг. Попросите его, пожалуйста, немного подождать. Через минуту мы закончим. Тогда кто-то уйдет и освободит для него место.

Голова исчезла. Дэлглиш закрыл дверцу и с трудом протиснулся между шкафом и кроватью. Четвертому человеку здесь пока явно не поместиться. Пространство между тумбочкой и окном занимала массивная фигура дактилоскописта: согнувшись чуть ли не вдвое, тот наносил кисточкой угольный порошок на поверхность бутылки с виски, поворачивая ее за пробку. Рядом с бутылкой стояла стеклянная пластинка с отпечатками пальцев умершей, на пластинке четко просматривались все завитки и сложные линии.

– Есть там что-нибудь? – спросил Дэлглиш.

Дактилоскопист ответил не сразу, пристальнее всматриваясь в отпечатки.

– Проступают замечательные отпечатки, сэр. Сразу видно, что ее. Больше, правда, ничего нет. Похоже, малый, который продал бутылку, хорошенько обтер ее, прежде чем заворачивать. Интересно поглядеть, что мы получим на стакане.

Он посмотрел на стакан ревнивым взглядом собственника: чудом удержавшись в изгибе покрывала, стакан лежал там, куда выпал из руки девушки. И отдадут его для обследования не раньше, чем будет сделан последний фотоснимок.

Он вновь склонился над бутылкой. Позади него фотограф из Скотланд-Ярда передвигал треногу с фотоаппаратом – новеньким монорельсовым «Камбо», как заметил Дэлглиш – к правому углу в ногах кровати. Щелчок, вспышка света – и образ умершей девушки внезапно приблизился к ним и завис в воздухе, отпечатавшись на сетчатке глаза Дэлглиша. Безжалостная мгновенная вспышка усилила цвет и исказила форму. Длинные черные волосы на фоне белизны подушек превратились в растрепавшийся парик; потускневшие глаза – в стеклянные шарики, выпирающие из орбит, словно трупное окоченение выталкивало их из глазниц; очень белая гладкая кожа выглядела отталкивающе – искусственной оболочкой, плотной и непроницаемой, как винил. Дэлглиш моргнул, избавляясь от колдовского наваждения в образе несуразной марионетки, небрежно брошенной на подушку. Когда он снова взглянул на него, это была опять мертвая девушка, не больше и не меньше. Еще дважды внезапно приближался к нему искаженный образ и застывал в воздухе, потому что фотограф сделал еще два снимка «Полароидом», с тем чтобы дать Дэлглишу мгновенные отпечатки, о которых он всегда просил. На этом съемка кончилась.

– Это последний. Я закончил, сэр, – сказал фотограф. – Теперь пущу сэра Майлза. – И высунул голову за дверь в то время, как дактилоскопист, довольно хмыкнув, пинцетом любовно поднял стакан с покрывала и поставил его рядом с бутылкой.

Сэр Майлз, видимо, ждал на лестничной площадке, потому что сразу вошел в комнату – знакомая полная фигура, крупная голова с черными курчавыми волосами и острые глаза-бусинки. Он привнес с собой атмосферу bonhomie[2] мюзик-холла и, как всегда, слабый кисловатый запах пота. Его не беспокоила задержка. Но с другой стороны, сэр Майлз – патологоанатом божьей милостью или, если хотите, дилетантствующий лекарь-шарлатан – почти никогда не обижался. Он завоевал себе репутацию, а возможно, и недавно пожалованное рыцарское звание, придерживаясь принципа, что никогда никого, даже самого жалкого человека, нельзя обижать сознательно. Он приветствовал уходящего фотографа и дактилоскописта так, будто они его старые друзья, а к Дэлглишу обратился по имени. Но эта общительность была напускной: то, с каким нетерпением он воровато подкрадывался к кровати, ясно показывало, что́ именно целиком поглощает его внимание.

Дэлглиш презирал его, как кладбищенского вора, что едва ли, как он сам признавал, было разумной причиной для неприязни. Ведь в совершенном мире идолопоклонники ног, несомненно, стали бы мастерами педикюра, поклонники волос – парикмахерами, а кладбищенские воры – патологоанатомами. Удивительно, что совсем немногие ими стали. Но сэр Майлз давал повод предположить, что он и есть один из немногих. Он приближался к очередному трупу с нетерпением, чуть ли не с радостью; его мрачные шутки были известны в половине клубных ресторанов Лондона; он был специалистом по смерти, который явно наслаждался своей работой. В его обществе Дэлглиша угнетало сознание собственной неприязни к этому человеку. Он будто искрился антипатией. Но сэр Майлз не замечал этого. Он слишком любил самого себя, чтобы допускать, что другие могут считать его не столь привлекательным, и эта подкупающая наивность придавала ему некоторое обаяние. Даже тем из его коллег, которые находили предосудительным его самомнение, жажду славы и безответственность большей части его публичных высказываний, было трудно испытывать к нему неприязнь в той мере, в какой они считали необходимым. Говорили, что женщины находят его привлекательным. Возможно, он притягивал их своей отвратительностью. Во всяком случае, добродушие человека, который, безусловно, считает мир приятным местом, коль скоро он в нем находится, было заразительно.

2

Добродушие (фр.).