Я стану Алиеной

Оливер проглотил привычный ответ и сказал:

– Да. Дорога крепкая. Я по ней ходил.

– Вот! Шпаки шляются, а вы… Упырей испугались? Мертвецов бродячих? Или все же беглых, что к Валу тянутся?

– Эй, скажешь тоже… Беглые сами этого болота как заразы бегают… – сказал солдат с пятном на щеке.

– А насчет Темного Воинства у нас средство есть. – Оттар ковырял пальцами в зубах.

– Это какое? – Куртис улыбнулся почти свято.

– А с тебя, моя милашка, штаны снимем и ко всем чудищам злобным задницей и повернем.

За такие слова могли убить что в Тримейне, что в Эрде, но Куртис по-прежнему улыбался, очевидно, он понимал юмор весьма своеобразно. Или у него с головой не все было в порядке, с такой смешливостью? Назревшая было драка рассосалась сама собой. Роланд выслал двоих солдат в караул.

– Вы хоть еретичке поесть вынесите, – сказал Оливер.

– Не твое свинячье дело, – тут же ответствовал один.

Второй, настроенный более добродушно, заметил:

– Да вынесем, не тужись. Нам ее живую доставить нужно, не дохлую. Опять же удовольствия от дохлой в дороге никакого. Хотя Зигги у нас, пожалуй, разницы и не заметит, верно, Зигги?

Воспользовавшись некоторым общим шевелением в зале, вызванным их уходом, Оливер поднялся в свою конуру. Немного посидел на лавке, подошел к окну. Наверху была тусклая, беспросветная тьма. Ни луны, ни звезд. Во дворе солдаты развели небольшой костер – выгребли солому из конюшни. Женщина лежала все так же неподвижно, не делая попыток повернуться или поправить задранный подол. Она казалась мертвой. Может быть, ей лучше и быть мертвой – до встречи с трибуналом, до допросов с пристрастием, до публичной казни – квалифицированной казни. За годы жизни в Тримейне Оливер не припомнил ни одного процесса о ереси, когда подсудимый был бы оправдан. Разница была в только в степени наказания. И он никогда не слышал, чтобы хоть одну женщину, представшую перед Святым Трибуналом, не казнили. Хотя, даже если ее оправдают, захочет ли она жить – после того, что с ней сделали?

Но эта женщина убивала людей, напомнил он себе. Делала она это повинуясь каким-то темным еретическим ритуалам или просто из корысти – она должна была сознавать, к чему это приведет.

Солдаты у костра играли в кости. Еще один, шатаясь, сполз с крыльца, добрел до забора и, прислонившись к нему, стал блевать.

Мертвые глаза женщины глядели в черное небо.

«Ты ждал перемен, – со злобой сказал он себе, – так вот тебе твои перемены. И других не будет».

И в этот миг полнейшей тоски и безнадежности, когда ночную тишину нарушали лишь ругань, сухой перестук костей да икота, он вспомнил то, что тщетно пытался вспомнить утром. Слова песни, слышанной еще до ученья, в Старом Реуте, и давно позабытые.

Да, если бы не дорога, которая действительно была прочной и прямой, как стрела, что довольно необычно для бывшей области Эрдского права, они бы непременно сбились. Погода еще ухудшилась. Сырость была почти осязаемой, а туман не только не развеялся с рассветом, но становился все гуще.

Перед выходом они заставили его прочитать молитвы (он пробормотал «Ave» и «Pater noster», которые, очевидно, подходили на любой случай), а затем Оттар затребовал:

– Ну, еще эту… насчет ужаса в ночи… капеллан наш бывший всегда читал, говорил, шибко помогает…

– Это псалом, а не молитва, – сказал Оливер.

– Какая разница?

Оливер прочитал. Однако ж ни псалом, ни молитвы не помогли – погода не прояснялась. Но Роланд из чистого упрямства не желал возвращаться и упорно, почти вслепую, двигался вперед, возглавляя конвой на своем чалом коне. Следом продвигались Оттар и пятеро пехотинцев. Еще один примостился на облучке телеги. Оливер брел за замыкающими – сегодня это были Куртис и солдат с багровым пятном. Вчера Оливеру все же назвали его имя, и он тут же его благополучно позабыл. Не то Фридрих, не то Фердинанд.

Глухая, придушенная тишина висела над конвоем. Не было слышно даже птиц. Деревья, окружавшие дорогу, из-за своего мрачного вида вполне могли бы сойти за ходячих мертвецов, если бы ходили. Впрочем, в этом обильно разведенном водой молоке ни за что нельзя было поручиться.

– Ну, эта новомодная хреновина… которая порошком из серы с селитрой стреляет… кулеврина, да! – эпически повествовал Фридрих-Фердинанд. – Держали у нас для нее в отряде нарочитого стрелка. Норман его звали. И вот заперлись мы однажды на хутор, ну, там мужик с бабой, то, се… А мужик хвать вилы – да ржавые еще! – и Норману в ногу. Мы, ясно, его скрутили, бабу его разложили да перед ним… а больше, может, ничего бы и не сделали, разве повесили в крайности. Так Норман уж очень озверел – ногу же больно… Взял, связал их, одежду долой, и пороху насовал – бабе известное дело куда, а мужику в задницу. И фитиль вставил. Как рвануло!

Куртис, как было ему свойственно, ответил радостным смехом.

Оливер с тоской подумал, что пару лет назад от подобных разговоров он бы бросился на рассказчика с кулаками, или его вырвало бы, или бы просто ушел. А теперь вот – привык…

– Господин капитан был прямо в ярости, – продолжал Ферри-Фредди. – Все кричал: порох изводишь на баловство, а кончится – из-под болотной кочки достанешь? И то правда, эти новые оружейные пока что только в Тримейне, и дерут там нещадно. Или уж надо из-за границы ввозить. Так что велено было Нормана сечь по строгости.

– Насмерть? – осведомился Куртис.

– Нет. Норман уж после концы отдал – эта самая кулеврина в руках у него долбанулась, и башку ему снесло напрочь. И после того у нас этими штучками не баловались, ненадежные они, по старинке-то вернее…

– Эй, воинство!

Голос был неуместно звонок в этом тумане, убивавшем все звуки.

– Тримейнскую еретичку ищете? Это я! Все остолбенели, замерли, ожидая явления. Но никто не прыгнул на дорогу перед конвоем, не вырос из-под земли. Только пронзительный свист раздался из-за плывущих в тумане деревьев – тоже неуместный здесь, в лесу. Так свистят из городских подворотен.

Роланд полуобернулся и почему-то шепотом произнес:

– Куртис – на страже. Остальные – рассыпаться и взять. В случае чего – стреляйте!

Они еще немного промедлили, расчехляя луки и вытягивая палаши из ножен. Затем двинулись исполнять приказ. Сам Роланд, спешившись, картинно развернув руку с мечом, шел чуть позади. Через пару мгновений они были уже неотличимы от деревьев и кустов. Потом исчезли совсем.

Куртис уселся на край телеги, подпер щеку кулаком. Оливер, первоначально стоявший там, где застал его голос из тумана, подошел поближе, пытаясь рассмотреть, что происходит, но тщетно.