Семья Мускат

Пиня облачился в белое одеяние и прочел молитву. Хана принесла кувшин с водой и таз. Пиня омыл пальцы и стал раздавать петрушку. Все мужчины были либо в шляпах, либо в ермолках. У Леи на пальце сверкал огромный бриллиант. Хана надела золотую цепь, которую старый Мешулам Мускат когда-то подарил ей на помолвку. У Шоши на шее поблескивала серебряная звезда Давида, сделанная в Палестине.

«Вот хлеб бедности нашей, который ели отцы наши в земле Египетской…» — начал читать Пиня.

Сына у Пини не было, и каждый год традиционные Четыре Вопроса задавала его младшая дочь Доша. В этом же году молодых людей собралось так много, что было решено: в этом ритуале примут участие и они. Ритуальные слова произносились хором. Сын Иппе, учившийся в ортодоксальной школе, уверенно выговаривал слова на иврите и после каждого предложения делал паузу для перевода на идиш. Сын Стефы произносил слова с сефардским акцентом. Пиня скорчил гримасу: надо же, как эти «современные» евреи христианизировали священный язык! Когда все вопросы были заданы, Пиня стал зачитывать причитающийся ответ: «Рабами были мы у фараона в Египте…»

Все подхватили молитву, одни — на иврите, кто-то в переводе на польский. Лея молилась и плакала. Она хотела позвать на седер Машу, но Пиня не пожелал видеть у себя вероотступницу. Он потребовал, чтобы Маша сначала совершила ритуальное омовение, а также соблюдала все церемонии, полагавшиеся для возвращения в веру отцов. Копл вел себя крайне странно: громко говорил по-английски, путал имена внуков, время от времени разражался громким смехом и строил гримасы. В старости он стал чудаком. Пиня же впал в экстаз: качался из стороны в сторону, воздевал руки, что-то громко выкрикивал. Он взял кубок с вином и дрожащим от подступавших рыданий голосом произнес: «И живы мы той же надеждой, что и наши предки, ибо в каждом поколении враги наши тщились уничтожить нас, однако Всевышний, да благословенно будет имя Его, во все времена вызволял нас из их рук…»

Адаса бормотала слова молитвы по-польски, Лотти — по-английски, Хана оглушительно сморкалась. Все громко вздыхали. Да, в каждом поколении были свои фараоны, Аманы и Хмельницкие. Теперь настал черед Гитлера. Неужели и на этот раз случится чудо? Смогут ли евреи через год вновь сесть за стол и отметить Пейсах? Или, оборони Господь, новый Аман покончит с ними?

Аса-Гешл сидел молча. Он вспоминал детство, седер в доме деда. Вспоминал дядьев, мать. В Малом Тересполе, да и в окрестных местечках тоже до сих пор жили его двоюродные братья и сестры. А на Францисканской Менаше-Довид праздновал Пейсах по-своему: читал Агаду и исступленно выплясывал. В Палестине Давид, его сын, отмечал праздник в кругу других, таких же, как он, переселенцев. А вот Аделе сидит, должно быть, сейчас у себя в квартире в полном одиночестве. Барбара купила себе билет в оперу. Аса-Гешл смотрел в Агаду и качал головой. Даша сидела рядом, прижавшись к его руке. «Только и разговоров о чудесах, — размышлял Аса-Гешл, — а между тем их продолжают убивать. Если б не убийства и погромы, нас набралось бы сейчас сотни миллионов». Он взглянул на сына Стефы Ежека, на Дашу, на других детей. Все они обречены. Коньяк, который он выпил по пути сюда, терял свое действие…

Пиня поднял поднос с мацой и торжественно указал на него пальцем: «Сии пресные хлебы… почему едим мы их?…»

Глава седьмая

В середине мая Аделе собралась в Палестину. Она продала квартиру, распродала мебель и швейную машину и заплатила шестьсот злотых за билет на пароход, контрабандой перевозивший эмигрантов на Святую землю. Делала она все это не сама, а через посредника, который, как считалось, знает все входы и выходы. Пароход отходил не из Гдыни, как обычно, а из какой-то рыбацкой деревушки. Пассажирам разрешалось взять с собой только один чемодан. Аделе за бесценок продала подушки, матрасы и постельное белье, доставшееся ей от матери; отдала бедным платья, белье, обувь и чулки, которые не могла взять с собой.

Путешествие на маленьком пароходике займет, предупредили ее, не меньше месяца; маршрут будет пролегать через Балтийское и Северное моря, через Атлантику и Средиземное море. Остановки планируются в Марокко, Италии и Египте. Аделе забросала посредника вопросами: они поплывут через Скагеррак и Каттегат или по Кильскому каналу? Пройдут по Ламаншу или им придется плыть на север и огибать Шотландию и Ирландию? И главное, пустят ли их через Гибралтар? «Не беспокойтесь, — заверил ее устроитель, — все будет в полном порядке». В Палестину они прибудут ночью. Документов не понадобится. Аделе осталась недовольна этими уклончивыми объяснениями, она волновалась, расстраивалась, но делать было нечего. Без Додика она жить не могла, да и Польша находилась на грани войны.

Аса-Гешл поехал провожать Аделе на пароход и передал с ней подарок сыну — фотоаппарат. Вечером они сели на Венском вокзале в поезд, в вагон второго класса. Аделе положила голову Асе-Гешлу на плечо и задремала. Предотъездные волнения, постоянная тревога утомили ее. Тусклый свет ночника падал на ее спящее лицо. Она спала, и ей снилось, что она по-прежнему молода и по-прежнему жена Асы-Гешла. Они в Швейцарии, проводят там свой медовый месяц.

Аса-Гешл читал газету: концентрационные лагеря, камеры пыток, тюрьмы, казни. Каждый день из Германии приходили поезда с еврейскими беженцами. В Испании расстреливали республиканцев. В Эфиопии фашисты истребляли местных жителей. В Маньчжурии японцы убивали китайцев. В Советской России продолжались чистки. Англия упорно пыталась достичь договоренности с Гитлером и одновременно выпустила Белую книгу, запрещавшую продавать землю в Палестине евреям. До поляков наконец-то дошло, что Гитлер — их враг; немецкая пресса развернула оголтелую антипольскую кампанию. В сейме, однако, продолжали как ни в чем не бывало во всех подробностях обсуждать еврейские ритуальные законы забоя скота. Оппозиционные газеты намекали, что польская армия, которая обходилась стране в сотни миллионов, к войне не готова.

Поезд мчался в ночи, оглашая погруженную во мрак землю пронзительным свистом. Темные леса сменялись домами с потухшими огнями, заводами, трубами. Божий мир, который, казалось, был погружен в глубокий сон, в действительности спать и не думал: каждое дерево, каждый цветок, каждый стебель жадно пил соки земли.

Утром поезд остановился в Гдыне. Впервые в жизни Аса-Гешл увидел море. Издали оно переливалось, словно зеркало. В порту, покачиваясь, точно утки на воде, стояли на якоре несколько польских канонерок. Пассажиров, якобы приехавших провести лето в соседней деревне, поджидал автобус. Среди отплывавших в Палестину было полно молодежи, а вот ребенка ни одного — детей в Палестину везти запрещалось. Некоторые парни и девушки говорили на иврите; дай им волю, и они, прямо здесь, на вокзале, станцевали бы палестинскую «ору», но о подобных выходках не могло быть и речи. И все же, когда автобус тронулся, молодежь хором запела палестинскую песню: «Да будет жить еврейский народ!»

Водитель обернулся.

— Вы что, спятили! — крикнул он. — Сядете на пароход — тогда пойте себе на здоровье!

В небольшой деревеньке Пуцк Еврейское культурное общество и Лига сельскохозяйственного тренинга за последние годы открыли летние лагеря. Автобус подъехал к одноэтажным деревянным, непокрашенным строениям. Стены внутри были бревенчатые, пахло свежим деревом. Переселенцев посадили за покрытые скатертью столы и накормили жареной камбалой с хлебом. В этой плоской рыбе с бурой спинкой и белым животом было что-то далекое, неизведанное. Из окна видны были берег и накатывающиеся и отбегающие волны. Бормотанье моря смешивалось с тишиной, море сливалось с небом. Субботние покой и отдохновение царили вокруг. Над водой, разрывая тишину гортанным криком, кружили чайки. Вдалеке, на горизонте, подобно покоящемуся под саваном мертвецу, лежала под длинным парусом лодка.

Молодые люди чувствовали себя здесь как дома. Говорили они на идише, польском, иврите и немецком. Одна молодая женщина все время хихикала, какой-то парень сбросил ботинки и расхаживал босиком — знай, мол, наших! Кто-то улегся на лавку и заснул, остальные сели играть в игры. Еще несколько человек пошли на берег, вдоль которого до самой воды тянулись сосны. На горизонте, выпуская в небо кольца дыма, показался пароход. Трудно было сказать, приближается он или удаляется. Море беспокоилось, хотя шторма не было; невысокие волны вздымались и опадали. Аса-Гешл стоял и смотрел на это чудо: само божество, мнилось ему, превратилось в море, позаимствовало его облик. Стоявшая рядом Аделе побледнела, как будто у нее уже начался приступ морской болезни.