Семья Мускат

Слышно было, как Лея спрашивает:

— Где Аарон?

— Поезд из Гдыни ожидается с минуты на минуту.

— Нюня! Пиня!

Лея обняла и поцеловала Нюню, Пиню же целовать не стала. Она знала совсем другого Пиню, а не этого престарелого, согбенного еврея с ввалившимся ртом. У нее на глазах выступили слезы. Она принялась целовать и обнимать всех остальных, плохо себе представляя, кого обнимает и целует. К ней обращались совершенно незнакомые люди. Какие-то старухи называли ее «тетей». От них пахло луком. Женщины помоложе говорили с ней по-польски, и она, отвечая, с трудом подыскивала нужные слова. Пиня спросил ее про Мирла, и Лея в первый момент не поняла, кого он имеет в виду.

— Мирл? — переспросила она и, только сейчас сообразив, что речь идет о Менди, ответила: — У него все в порядке. Родил двух прелестных крошек.

— Злателе, а ты что такая тихая? — набравшись смелости, спросил Пиня.

— Дядя Пиня! — Лотти бросилась ему на шею и поцеловала в обе щеки.

Пиня окончательно растерялся.

— Хана, ты где? — стал звать он жену.

И тут, откуда ни возьмись, появилась Маша. У Пини ее не было — старик не желал пускать к себе в дом вероотступницу. Говорили, что и на вокзал она не придет тоже. И тем не менее она явилась: жакет с воротником из черно-бурой лисы, отороченное мехом платье, шляпка с цветами. Толпа родственников расступилась. Мать и дочь молча обнялись. Во время своего первого посещения Варшавы Лея с дочерью не встречалась.

Копл между тем разглядывал своих детей от первого брака. Сорокалетний Монек отрастил брюшко и стал очень похож на отца. Нюня с изумлением переводил взгляд с одного на другого: казалось, перед ним два Копла, один молодой, другой старый. Жена Монека раздалась. Иппе, младшая дочь Копла, держала под руку своего мужа, невысокого человечка с бесцветными усиками над верхней губой. Вместо ортопедического ботинка, который Иппе носила в детстве, она теперь пользовалась костылями. Башеле умерла. Отправился в мир иной и ее второй муж, торговец углем Хаим-Лейб. Монек и Иппе взяли на вокзал детей. Их фотографии Копл носил в нагрудном кармане, но теперь узнать их не мог. Иппе была для него всего лишь хромой женщиной средних лет. Она заикалась, и Копл не понимал, что она говорит.

Монек повернулся к отцу и сказал:

— Давай подождем. Поезд из Гдыни вот-вот придет.

— Эй, хозяин, куда вещи нести? — крикнул Коплу носильщик. Он катил на тележке чемоданы Копла, Леи и Лотти.

— Может, сдадим их в багажное отделение? — сказал по-польски Монек.

— Да, и пускай принесет квитанцию, — отозвался Копл на своем американском идише.

— Дети, это ваш дедушка, — твердила по-польски жена Монека своим детям и детям Иппе.

— Совсем забыл язык, — заметил Копл. — Да, я dziadek, дедушка. Как тебя зовут? Ты чья?

— Я дочь Монека, Анджа.

— Ага, Андзя. Ходишь в школу, а?

— Да, в шестой класс.

— В Америке школа называется high school. Скажи, здесь бьют евреев?

— Меня никто не бьет.

— Побьют еще. Все впереди. В Париже только и разговоров о войне. Английский знаешь?

— У нас в школе французский.

— Французского я не знаю. Странный язык: на нем не говорят, им горло полощут. В твоем возрасте я уже зарабатывал на жизнь. Работал продавцом на Генсье. Полы мел. Получал полтинник в неделю. И ни копейки у хозяина не украл. Гол был, как сокол.

— Что ты тут болтаешь про воровство? — сказала, подходя, Лея. — Познакомил бы лучше со своими детьми.

— Это моя жена, — сказал, помолчав, Копл. — Когда-то ее отец был моим хозяином. Сначала я украл у него деньги из сейфа, а следом — и дочь.

Лея отшатнулась:

— Ты что, спятил? Что ты несешь?

— Чистая правда. Однажды твой отец — да покоится он с миром — сказал мне: «Скажи, Копл, ты веришь в загробный мир?» — «Когда попаду туда, — отвечаю, — дам вам знать». Умный был старик, ничего не скажешь. Он знал, что я его обворовываю, — но разве ж я был один такой? У него тогда все, кому не лень, воровали.

— Постыдился бы, Копл, — накинулась на него Лея. — Не успел приехать, а уже дурака валяешь. — Говорила она по-английски.

— Будет тебе, — рявкнул Копл. — Говорю же, это чистая правда.

Поезд из Гдыни опоздал тоже. Бялодревнские хасиды во главе с Аншелем смешались с Мускатами и Коплом с детьми и внуками. Затем все перешли на тот путь, куда прибывал гданьский поезд. Из здания вокзала вышла группа польских матросов в круглых шапках, коротких куртках, широких штанах. Хасиды попятились назад — как бы их не побили. Пиня и Нюня беспомощно оглядывались по сторонам. Лея смотрела на моряков широко раскрытыми глазами: она понятия не имела, что у Польши есть свой морской флот. У американских матросов форма примерно такая же, подумала она, только американцы — высокие, статные, а эти, все как один, коротышки, почти карлики. Копл покачал головой. «Надо же, и они тоже считают себя морской державой, — размышлял он. — Один американский крейсер без труда потопит весь их флот». Несмотря на то что из-за подпольной торговли спиртным у него возникли большие неприятности, он считал себя американским патриотом. Во Франции Копл до хрипоты спорил с женой, утверждая, что одна Бруклин-стрит стоит всех парижских бульваров, вместе взятых. Французы, заявил он, ни черта не смыслят в кулинарии, их гостиницы грязны, а на женщин противно смотреть.

Глядя на польских моряков, Копл заметил:

— Нет, вы на них посмотрите! Ряженые — как на Пурим.

— Копл, будь добр, держи язык за зубами! — зашипела на мужа Лея.

— Плевать я на них хотел!

Все думали, что Аарон едет вторым классом; оказалось, что третьим. Лея с трудом его узнала: худой, борода всклокочена, лапсердак измят, на голове бархатная шляпа с широкими полями. До Леи доходили слухи, что Аарон занимается сельским хозяйством, но, глядя на него, она никогда бы не догадалась, что ее сын — земледелец. В отличие от всех приехавших из Палестины, он даже не загорел. Хасиды тут же окружили его плотным кольцом.

Лея колебалась — обнять сына или нет. Потом бросилась в окружившую его толпу. Она слышала, как Аарон сказал:

— Мама! Это ты?

— Да, это я! — Она осеклась.

— Аарон, Аарон! Это я, Злателе!

— Злателе! Слава Богу!

— Вам он, может, и сын, а нам — ребе, — заметил Аншел. — Раввин будет жить у меня, на Багно. Пора идти. Уже поздно.

— Так скоро? Ну, ничего, я к нему приду.

В сопровождении хасидов Аарон вышел на улицу. Лея долго смотрела им вслед: шли хасиды вразвалочку, шаркая и натыкаясь друг на друга. Две трети своей жизни она прожила здесь, в Варшаве, потом приезжала на некоторое время — и Польшу вроде бы помнила. И все же, глядя, как эти хасиды со странными, малоаппетитными ужимками и гримасами уводят ее сына, она вдруг осознала, что многое забыла. Она стала искать глазами Машу. Какие же разные у нее дети: один ребе, другая вероотступница, третья преподает в колледже, четвертый юрист на Уолл-стрит! Она вдруг вспомнила, что на могиле Мойше-Габриэля до сих пор нет надгробия. И тут, пока она стояла на шумном, оживленном, залитом ярким светом перроне, среди поездов, паровозов, железнодорожных путей, среди куда-то спешащих пассажиров, она вдруг ясно поняла то, что давно уже чувствовала: жить ей осталось недолго, от силы несколько лет. В Бруклине, на кладбище, ее уже поджидал участок, который Копл приобрел у Варшавского похоронного общества. А раз так, зачем принимать все близко к сердцу? К чему мучить Лотти? Какой смысл ездить в такую даль? Она так задумалась, что не заметила, как Копл обнимает свою дочь Шошу и ее мужа.

К ней подошел Пиня:

— Чего мы ждем? Уже поздно. Все дрожки разъедутся.

— Одну секунду. Сейчас, только к ним подойду.

За время жизни в Палестине Шоша необычайно похорошела. Лея не могла на нее насмотреться. Девушка немного пополнела, но хорошую фигуру сохранила. На ее загорелом лице глаза стали светлее. Она целовала всех подряд — отца, Монека, Иппе, свою золовку. Вынула из сумочки носовой платок и приложила его к глазам. Все остальные, при мысли о бедной Тобйеле, умершей в расцвете лет, последовали ее примеру. Муж Шоши, Шимон, смуглый, точно цыган, с огромной копной густых темных волос, стоял чуть поодаль. Его могучее тело, казалось, не умещалось в костюме; огромные руки торчали из куцых рукавов пиджака. У Шимона в Палестине были собственные апельсиновые рощи. Пиня не знал его; тем не менее он подошел и вежливо поздоровался. Великан схватил руку Пини своей гигантской лапой и нагнулся, словно говорил с ребенком.