Страница 34 из 187
Офицерская среда имела определенный уровень воспитанности, общего развития, моральных понятий, внешних манер и правил поведения. Офицерство не разрешало офицеру спускаться ниже установленного уровня и посещать общество с низким уровнем. И офицерство не дозволяло людям низкого уровня соприкасаться с собою и тем более проникать в свою среду. В этом отношении офицерство было более строгим, чем, скажем, среда помещиков или патриархальных купцов. И эта строгость имела веское основание: для боя полк должен был быть воинским братством, а ради этого офицерская семья полка должна была быть в полном смысле слова семьей, в которой все одинаково мыслят, чувствуют и действуют и притом не только в строю и на службе, но и вне казармы, в частной жизни, в семейной своей жизни, в общественных местах, в общественной жизни.
Суждения общества офицеров полка о пристойности брака бывали строгими, но не узкими — никогда не давалось разрешения жениться на опереточной актерке или на цыганке из цыганского хора, но, например, полковнику Генерального штаба Б. (впоследствии генералу от кавалерии) разрешили жениться на знаменитой певице с незапятнанной репутацией. Ни бедность невесты, ни ее национальное происхождение (кроме еврейского), ни незначительность ее общественного положения не влияли на решение общества офицеров полка. Но на девушке малограмотной, невоспитанной, аморальной офицер не смел жениться.
В России не существовало того, что в Западной Европе называлось «позолотить герб» — российские офицеры не зарились на большое приданое, которое сулил богатый промышленник или купец, чтобы породниться с дворянином-офицером. Офицеры, женясь на девушках разного достатка, разных сословий и разных национальностей, устраняли возможность создания офицерской касты.
Касты не было, но была обособленность корпуса офицеров. Офицеров обзывали кастой, потому что они обособлялись.
Следует категорически отрицать наличие обособленности духовной: ни одна профессиональная группа людей в России не соприкасалась так тесно и так дружески, так братски с народом, как корпус офицеров, ежегодно получавший из народа 400.000 новобранцев и сживавшийся с ними на протяжении 3-х лет их солдатской службы.
Однако внешняя обособленность от общества существовала, и причиною ее было два обстоятельства. Если монаху возбранялось жить в миру, чтобы не потерять монашеских свойств, то и офицеру предписывалось жить по преимуществу в офицерском обществе, чтобы не терять свойств, привитых в кадетском корпусе, в военном училище, в полку. Правда, гвардейские офицеры несли много «светских обязанностей», но они вращались в «высшем свете», где «светскость» и офицерское поведение отлично уживались. Но разношерстность так называемого общества, состоявшего из людей самого различного воспитания, образования, из людей весьма пестрых этических понятий и политических воззрений, стояла в резком противоречии с душевным, духовным, умственным единообразием и своеобразием офицерства. Поэтому оно и обособлялось от общества. Своеобразие офицерства было другой причиной его обособленности, и оно обусловливалось своеобразием назначения офицерства.
Каждому гражданину было понятно, что в случае пожара он может быть привлечен к тушению огня, но что на пожарном лежит обязанность бороться с пожаром, невзирая на личную опасность. Поэтому на пожарных глядели с уважением и поэтому пожарный чувствовал себя человеком с обязанностями более высокими, нежели всякие иные. Точно так же каждый россиянин знал, что он может быть призван под знамена в случае войны и что он, вероятно, пойдет в бой, но он знал, что офицер не может не пойти в бой, ибо он посвятил себя боевому служению Родине. В глазах неразвращенных антимилитаризмом граждан это делало офицера человеком особенным — защитником Отечества. И офицер был человеком особенным, морально, умственно, физически подготовленным к выполнению самого высокого долга, долга жертвовать собой в защите Отечества, в предводительствовании солдатами в бою за Родину.
Правда, уже существовали и некадровые офицеры, прапорщики запаса, но во всех предшествовавших войнах кадровые, профессиональные офицеры, а не офицеры запаса вели Действующую Армию. Ни в ком не возникала мысль, что в грядущей войне будет иначе: прапорщики запаса предназначались главным образом для заполнения тыла и для формирования второочередных дивизий, роль которых будет незначительной, потому что кадровые дивизии, ведомые кадровыми офицерами, разыграют «сражение на границах», первое, но и генеральное. Никому и в голову не приходило, что в войну 1914–1917 гг. придется призвать свыше трети миллиона непрофессиональных офицеров и что эти прапорщики запаса и офицеры производства военного времени, восполняя страшную убыль кадрового офицерства, станут командовать ротами и даже батальонами.
Кадровый офицер считался и был в действительности, так сказать, патентованным защитником Отечества, то есть человеком особенным. После Первой Всемирной войны этот ореол померк, потому что великое множество некадровых офицеров стало на командные должности (вплоть до полковников в иностранных армиях). После Второй Всемирной войны престижу профессионально-кадрового, а также и запасного офицерства причинен урон возведением бандитов (партизанских вожаков) на пьедестал героических вождей. Но в годы, предшествовавшие нашему выступлению в поход 1914 г., кадровый офицер был на особом положении среди граждан и держал себя поэтому обособленно.
Случалось, что иные корнеты и подпоручики, утрируя, переходили от обособленности к заносчивости. Но это было «максимализмом» молодости. Студенты-горняки были заносчивы перед технологами, воспитанники Училища Правоведения и лицеев кичились перед студентами юристами. Заносчивость молодых офицеров не преследовалась старшими офицерами только в немногих «лихих» полках, но в Армии вообще следили, чтобы границы разумной обособленности не преступались.
Обособленность же эта была не кастовою. <…>
Офицерство и режим
В период после Петра Великого гвардия не раз брала на себя роль вершительницы судеб государства, низвергая царей, возводя на трон цариц. Но при Екатерине Великой режим уже установился, и в Российском офицерстве окрепло сознание, что оно является оплотом режима, основными Законами установленного. Это сознание побудило войско подавить мятеж декабристов и удержало армию в послушании Царю в революцию 1905 г., — за исключением нескольких заколебавшихся войсковых частей вся армия способствовала прекращению революционных вспышек в народе.
Офицерство воспитывалось и воспитывало армию и флот в сознании, что войско является не только защитником Отечества от врагов внешних, но опорою царского строя от врагов внутренних. Вопреки общеупотребительной, но ошибочной формуле «Армия вне политики», армия была инструментом государственной политики, воспитывая солдат, а через них и весь народ, в преданности Вере, Царю и Отечеству. Но Армия была вне партийности — офицер и солдат не смели ни принадлежать к какой-либо политической партии, ни принимать участия в проявлении партийной деятельности. Офицер не должен был склоняться к симпатизированию каким бы то ни было партийно-политическим идеям, хотя бы близким к формуле «Вера, Царь, Отечество». Поэтому офицер не смел быть в связи с организациями, такими, как «Союз Русского Народа», и даже не мог состоять в гимнастической организации «Сокол», потому что последняя занималась не только развитием мышц, но и национализма. Более того, офицеру предлагали уйти со службы, если оказывалось установленным, что его жена увлекается партийно-политическими идеями.
В послереволюционные годы офицерство подвергалось упрекам, да оно и само себя нередко упрекало за то, что его изолированность от политико-социальной жизни народа сделала его безоружным против разлагающей пропаганды революционеров в 1917 г. Однако в то время кадровое офицерство уже не занимало должностей ниже полковых и батальонных, а непосредственное моральное воздействие на солдатскую массу оказывали командовавшие ротами и взводами офицеры запаса и офицеры военного времени. Это были люди в своей довоенной жизни осведомленные о партийных и социальных вопросах. Однако и эта их «политическая вооруженность» оказалась бессильной против революционной демагогии. Против нее были беспомощны даже и те офицеры, которые в своей гражданской жизни до призыва стали опытными политиками, будучи членами партий центра или монархических. Поэтому можно предполагать, что кадровые офицеры не остановили бы разложения войска даже в том случае, если бы они были политически образованы. Как нельзя судить об уровне тактических познаний и способностей офицеров на основании кампаний, протекавших в совершенно ненормальных условиях (например, кампания 1915 г., когда в Галиции наши войска терпели поражения от артиллерии Макензена, будучи почти безоружными), так точно нельзя судить о политической зрелости офицеров по чудовищно-ненормальной политической кампании 1917 г., когда отречение Царя потрясло душу народа, истомленного к тому времени войной, весьма затянувшейся и крайне для России тяжелой, вследствие недобросовестности союзников, когда немецкие деньги оплачивали самую разнузданную демагогию и когда «чернь» в солдатстве взяла верх над унтер-офицерами, этой элитой солдатской массы. Судить надо по обстоятельствам нестихийного характера. В Маньчжурии Действующая армия не заколебалась после сдачи Порт-Артура, Ляояна, Мукдена, в революцию 1905–1906 гг., армия осталась в руках офицеров, в годы 1914–1916 жертвенно дралась, невзирая на тяжелые боевые потрясения. Следовательно, и в столь трудных условиях оказывалась достаточной та политическая «вооруженность» офицеров, которую им давало воспитание в военной школе и духовная обстановка в полку. Изолированность от политико-партийной жизни была в те времена не вредной, но скорее полезной (в нынешнее же время, когда партийность проникла во все решительно области деятельности и мышления человека, едва ли может офицер остаться в такой изолированности).