Ярость (ЛП)

И вот, пожалуйста, психологический эффект все еще действовал. Сам он стоял в сердце Ольштына, на расстоянии вытянутой руки слева была ратуша, на расстоянии броска камня — старый город, у него за спиной выпендривался символ ольштынской архитектурной безвкусицы — торговый центр, а перед собой он видел тюрьму, практически у самой улицы, отделенную от нее высокой, обклеенной плакатами стенкой. Ближайший из плакатов обещал «самую деликатную методику липосакции». Вне всякого сомнения, обращался он, скорее, к клиентам торгового центра, а никак к обитателям тюряги.

Гауптвахта обращала на себя внимание любопытной деталью. Окна камер были закрыты жалюзи, выставленными под углом сорок пять градусов. Выставленными таким образом, что арестанты могли глянуть на небо, на тучки и на солнце, но не могли вниз, на жизнь и на улицы..

И Шацкому сделалось неприятно. Здорово было бы глядеть, как меняются премьеры в «Гелиосе» и «Эмпике», как новые коллекции в KappAhl предвосхищают смену модных направлений и времен года.

Прокурор печально усмехнулся и пошел на работу. Свобода свободой, но от мокрых ног его уже трясло.

В кабинете он снял обувь, носки развесил на батарее и уселся за столом, заканчивая уже сильно оствыший кофе и просматривая газету. Насколько можно, он оттягивал тот момент, когда нужно будет упорядочить свои дела и оставить серьезные заметки для тех, кто его заменит. Нет смысла давать дополнительную работу коллегам. После выявления всего дела, здесь и так всех зальет рекой дерьма. Как же: сенсация, средства массовой информации, черный пи-ар. Возможно, немного поможет им факт, что этот весь Шацкий здесь чужой, а вдобавок — еще и из Варшавы.

На первой странице «Газъты Ольштыньскей», естественно, царила зима — а как же иначе. В свойственном для средств массовой информации минорном тоне. Дорожников погода застала врасплох, одно столкновение за другим, снег с тротуаров не убран, и вообще — люди, бойтесь, потому что со среды мало того, что снег будет падать, так и со стынущей моросью.

Шацкий ни на что не жаловался. Для него эти первые зимние выходные были одними из самых замечательных. В пятницу он встретился с Вероникой, которая, вся на нервах, прилетела с другого конца света, желая спасать свою доченьку. Это дало ему возможность попрощаться с самой важной женщиной своей жизни. Единственной он рассказа всю правду о последних событиях. Вероника просто обязана была их знать, потому что Хеля, внешне вроде как пережившая все это без травм, могла рассыпаться после того, как отец попадет в тюрьму. Но она могла расклеиться и рассыпаться в любой иной момент, когда к ней уже возвратятся эмоции. И крайне важно, чтобы рядом с ней тогда очутился кто-то такой, кто все знает и все понимает. К сожалению, этим таким он сам быть не мог. Шацкий еще смог убедить бывшую жену оставить ему дочку на выходные, поскольку он хочет с ней попрощаться.

Вероника расплакалась, он сам поначалу держался, потом залился слезами. Всего лишь раз ты молод, всего лишь раз переживаешь все впервые. Влюбленность, ребенок, разочарование, склока, расставание. Для него Вероника была и останется теми первыми, наиболее важными разами. Независимо от того, как устроилась его жизнь, даже если бы ее и не пришлось закончить за решеткой.

В общем, выходные он провел с Хелей. Они прогуливались по зимнему, как никогда волшебному, покрытому снегом Ольштыну. Конечно же, они полакомились колдунами в «Старомейской». И тортом Павловой[149] в «SiSi».[150] Но неожиданным гвоздем программы стали старенькие «Звездные войны». В ольштынском планетарии праздновали грядущий День святого Миколая, так что они посмотрели все шесть серий на громадном экране большого зала, в перерывах прохаживаясь в кулуарах среди имперских солдат, моделей космических кораблей (рекламируемых в качестве «самых крупных подобного типа во всей Польше») и вопящей ребятни. Удовольствие они получили на все сто. Шацкий взрогнул только раз, когда в части «Империя наносит ответный удар» Хэна Соло сбросили в нечто вроде металлической трубы и там заморозили.

Но на Хелю это никакого впечатления не произвело.

Шацкий подумал о дочке, подумал о том, как сегодня утром в последний раз вошел в ее комнату, чтобы поцеловать ее, спящую, в лоб, как это он делал с тех пор, как ей был всего один день, и на глаза навернулись слезы.

Он пролистал газету, чтобы направить мысли другим маршрутом. Скука, как и всегда в «Ольштыньскей». Скука, которая ему вдруг показалась даже привлекательной. Плебисцит на звание человека года с обязательным вылизыванием задницы маршалеку и президенту, присланные в редакцию фотографии читателей в костюме Миколая, войт Дубенинок бьет тревогу, объявляя очередное нападение волков, наполненная страстью дискуссия относительно обводной дороги под названием «Узел забивается пробкой».

Ладно, по крайней мере, можно будет забыть о ваших деревенских транспортных проблемах, подумал Шацкий, и точнехонько в этот момент кто-то постучал, а потом и вошел к нему в кабинет. Прокурор быстро спрятал ноги под стол, чтобы никому не было видно, что он босиком.

Мужчина под шестьдесят, похожий на магистратского чиновника, поздоровался, представился и уселся напротив.

— Уважаемый пан, — обратился он к Шацкому. — Меня зовут Тадеуш Смачек, я заместитель директора Городского Управления Дорогами и Мостами, ответственный за транспортное сообщение в городе Ольштын. И я хотел бы подать сообщение о совершении преступления, подпадающее под статью двести двенадцать Уголовного кодекса.

Прокурор Теодор Шацкий замер. Первой его мыслью было: один черт он пойдет сидеть за убийство. Если к нему прибавить еще и второе, какая разница. Он имел его, имел перед собой, один на один — а этот гад ничего не подозревал и был совершенно беззащитным. Опять же, опыт в том, чтобы задушить человека, у него уже имелся.

— А чьи личностные ценности[151] вы нарушили? — спросил он.

— Не понял?

— Двести двенадцатая статья уголовного кодекса определяет наказания за нарушение личностных ценностей, другими словами, за оскорбление. Так кого вы обидели?

— Вы смеетесь? Это меня оскорбили.

Прокурор Теодор Шацкий усмехнулся. Он не мог представить настолько изысканного оскорбления, чтобы оно могло и вправду обидеть директора Смачека.

— И как же? — спросил он, не умея скрыть любопытства.

Мужчина вытащил из дипломата бумажную папку, на которой большими буквами было каллиграфически выведено слово «ПРОЦЕСС», так старательно, словно речь шла, как минимум, о рукописи романа Франца Кафки.

— Так вот, мой начальник, пан президент,[152] получил письмо от некоего гражданина, по счастью подписанный именем и фамилией, что должно облегчить вам работу. Письмо передаю вам целости, позволю себе лишь процитировать наиболее оскорбительные фрагменты, касающиеся моей личности.

Смачек вопросительно поглядел на Шацкого над краешком очков. Прокурор выполнил поощряющий жест рукой, хотя он никак не мог поверить в то, что все это происходит на самом деле. Так вот как оно бывает: прощаться с должностью после двух десятков лет работы, ужас…

— Цитирую: я вижу, что на этой должности, то есть, моей, — прокомментировал Смачек, — вы предоставили работу невежде, поэтому предлагаю трудоустроить человека разумного, который бы хоть немного улучшил движение на дорогах нашего города.

Шацкий находился под впечатлением.

Он в жизни не мог представить, что письмо по данной проблеме можно было бы написать столь вежливо. Сам он начал бы с оскорблений, потом перешел бы к перечню предлагаемых пыток, а закончил бы уже наказуемыми угрозами. Тем временем, автор письма к президенту являл себя варминьским Далай-ламой, мастером гражданского дзен-буддизма.

— Мне кажется, что даже в средней степени расторопный водитель, — продолжал цитировать Смачек, — если дать ему возможность проехаться по улицам города, способен так отрегулировать дорожное движение, в особенности, сигналы светофоров, которые стоят там где следует и где не следует, так что нет потребности устраивать на работу… — Лектор сделал драматическую паузу и жестом обвинителя поднял палец, после чего, уже на тон выше, продолжил: — псевдоспециалиста, который лишь создает очередные помехи, чтобы нам год от года хуже ездилось.