Ярость (ЛП)

Именно этим цветом этой ночью был нарисован варминьский пейзаж.

СЕЙЧАС

Прокурор Теодор Шацкий испытывал спокойствие, поскольку знал, что, так или иначе, в этом доме все закончится. Число возможных вариантов было конечным, и хотя логика заставляла предполагать, что практически во всех вариантах гибнет его дочь, а вместе с нею и он, все равно Шацкий судорожно хватался за мысль, что как-то все выйдет. Что он чего-нибудь придумает. Что случится что-то такое, чего он не предусмотрел. Или же, что все это окажется просто кошмарным розыгрышем.

Дурацкая надежда. Опыт прокурора учил его, что в жизни ничто и никогда не бывает розыгрышем или шуткой, как правило, все разыгрывается со смертельной серьезностью. Все еще дополнительно ухудшал факт, что безумная мстительница оказалась восемнадцатилетней девицей. Обычно, в этом возрасте люди стремятся сохранять серьезность, неизменные убеждения и к радикализм, который лет десять спустя был бы уже смешным. А это означает, что, независимо от того, насколько закрученный убийственный план родился в голове девицы — она его либо уже реализовала, либо обязательно реализует.

Разве что случиться что-нибудь особенное. Всегда ведь может случиться что-то неожиданное.

Шацкий прошел двор и встал у входной двери. Территория между оградой и домом, когда-то, возможно, это было садиком или подъездом, походил на экспериментальную ферму по разведению сорняков, сейчас уже увядших, сгнивших и отмерших, зловеще черных в этой зимней ночи.

Сам дом с близкого расстояния производил лучшее впечатление. Издалека он выглядел словно выстроенная в начале двадцатого века немецкая хижина, возможно — избушка лесника, которой, чтобы рассыпаться, потребовалось целые сто лет. Теперь же Шацкий видел по архитектуре и использованным материалам, что конструкция была родом из девяностых годов, а ее паршивое состояние было результатом пожара десятилетней давности. Можно было заметить, что огонь безумствовал в правой части дома, там не было оконных рам, вся столярка, похоже, сгорела, а крыша завалилась в средину, поскольку огонь повредил перекрытия.

Шацкого удивило то, что все окна были плотно защищены приличными, коваными решетками. Интересно, их пристроили уже после пожара и выезда, чтобы защитить недвижимость от воров и бродяг, или смонтировали раньше. Скорее, второе. Сгоревшую недвижимость не украшают художественными кузнечными изделиями, скорее уж зияющие дыры перекрывают арматурными прутами или попросту забивают наглухо досками.

Он глянул на часы. Полночь.

Прокурор нажал на дверную ручку и вошел в помещение, надеясь на то, что на останки Хелены Шацкой здесь не наткнется.

Вовсе нет. Его приветствовал слабый огонек и интенсивный запах крепкого, только что заваренного кофе. Мужчина направился вслед за запахом и очутился в пустом помещении, когда-то исполнявшем роль салона.

Практически пустом помещении. Посредине располагался столик для пикников из разряда тех, которые можно сложить в небольшой чемоданчик. На нем: туристическая газовая лампа с абажуром, термос и две термокружки. По обеим сторонам столика стояли два туристических раскладных стульчика: пара кусков зеленой ткани, растянутых на алюминиевом каркасе. Один стул был пустым, на втором сидела Виктория Сендровская. Молодая, красивая и спокойная. На сей раз: с распущенными волосами. Длинные черные локоны спадали до пояса, в соединении с бледным лицом в мерцающем свете лампы они превращали ее в персонажа из японского фильма ужасов.

— Добрый вечер, пан прокурор, — произнесла девушка, указывая на стул.

Тот уселся, закинул ногу на ногу, поправил стрелку на брючине.

— Привет, Мана.

— Не называй меня так.

Тот пожал плечами.

— Где моя дочь?

— Через минуту узнаете. Обещаю. Кофе?

Шацкий кивнул. Он огляделся по сторонам. Лампа давала мало света, углы и стены терялись в темноте. Кто-то мог там притаиться, кто-то мог стоять за дверью. Кто-то мог целиться в него из огнестрельного оружия или сжимать пальцы на металлической трубке. Собственно говоря, все указывало на то, что это последняя беседа, которую он ведет в собственной жизни. И, тем не менее, неожиданно он почувствовал усталость, и ужасно хотелось спать.

Девушка подвинула в его сторону кружку с кофе.

— Какие-нибудь вопросы?

Шацкий отпил кофе. Черный, крепкий и просто замечательный. Такой кофе он мог бы пить каждый день. Он задумался над тем, а что его собеседница только что сказала. При всей своей исключительности Виктория Сендровская не была свободна от типичной для преступников мегаломании. Она перебирала ножками, словно дошкольница, желая того, чтобы все восхищались ее хитроумием.

— Нет, — ответил Шацкий. — Все ответы я уже знаю. Хочу лишь забрать дочку и вернуться домой.

— Ты гляди, какой способный прокурор. И что же это за ответы?

Блииин, как же ему этого не хотелось. Но он заставил себя, думая о том, что если удовлетворит эго этой сумасшедшей девицы, все дело закончится лучше, чем он предполагает.

— А можно сокращенную версию? Родилась ты Марианной Найман, проживала, — Шацкий обвел рукой помещение, — в этой прелестной избушке лесника из рассказа ужасов с родителями и младшим братом. Наверняка ты была жертвой домашнего насилия или приставаний, но, возможно, лишь свидетелем того, что происходило с матерью. Десять лет назад случился пожар. Твоя мать погибла, маленький братик умер вскоре после того в психиатрической лечебнице, у тебя же в голове что-то перещелкнуло. Способный, милый ребенок, тебя быстро удочерила семья Сендровских, которые или не заметили, или же не желали замечать твоего изъяна. Я не знаю, почему у твоего отца отобрали родительские права, до материалов дела в суде по вопросам семьи я не добрался, только до бумаг в ЗАГС. Приемному ребенку приемные родители обеспечили, из того, что я видел и слышал, прекрасные условия развития, благодаря чему ты выросла умной и красивой женщиной. Вот только эту умную и красивую женщину все время подтачивала жажда мести. В особенности, мести отцу и виновным в насилии вообще. Ты дождалась своего восемнадцатого дня рождения, ведь только тогда ты могла ознакомиться с материалами дела об удочерении, равно как и с материалами лишения твоего отца родительских прав.

— Вы меня не дооцениваете. Эти материалы у меня уже три года.

Шацкий ужасно устал, тем не менее, в его прокурорской голове прозвенел зуммер детектора лжи. Что-то здесь было не так. Он понятия не имел: что, но тогда в первый раз подумал о том, что неправильно объединил факты. К сожалению, совершенно обессиленный, он не мог проследить за этой мыслью.

— До восемнадцати лет я ожидала, потому что мне это казалось символичным, опять же, я следила за ним. Я допускала мысль, что он, все-таки, изменился, и что он обеспечит маленькому Петру то, чего не было у Павла.

— Ну да, маленький Петр. — Шацкий не позволял ей драматически развернуть мысль, поскольку желал завершить это резюме как можно скорее. — Ты подружилась с семейством Найманов, прежде всего, с маленьким Петром, возможно, даже работала в качестве няни. Что бы там не думали, очень безопасное решение. Найман все время в разъездах, его жене нужен был кто-то, чтобы помогать. С отцом ты разминалась, вполне возможно, что лицом к лицу не встречалась до самого последнего момента.

Виктория подтвердила это жестом.

— А пацан тебя полюбил. Это понятно, ведь ты относилась к нему, как к брату, которым по сути своей он и был. Я предполагаю, что однажды, то ли перед самым похищением, то ли сразу же после него, ты рассказала Монике Найман свою печальную историю. Она тебе поверила и пальцем о палец не ударила в отношении судьбы собственного супруга. С одной стороны, возможно, она и сама уже знала, что Найман за человек, ее сын во время допроса рассказал о том, как ее отсылали на чердак в рамках супружеского наказания. С другой же стороны, есть тебе нечто такое, что люди тебе верят, что желают тебя слушать. Скорее всего, это семейное. Правда, Виктория?