Ярость (ЛП)

— И тогда появляется фантазия, чтобы, главное, исполнилась справедливость. Чтобы сделать хоть что-нибудь. Наказать, повредить… мы же понимаем, что у государственных органов имеется масса способов сделать гражданину нехорошо. И ни один из этих органов не откажет прокуратуре помочь в правом деле. Проблемы с налогами, с паспортами, визами, разрешениями, лицензиями, выполнением собственных профессиональных обязанностей, допросы, необходимость давать объяснения, вечное отвлечение от дел… Иногда, должен сказать, пани Виктория, подобное всевластие смущает. Если бы я уперся рогом, то мог бы навредить не только вам лично, но и всему вашему семейству до пятой степени родства так, что вы не могли бы и подняться.

Хозяйка дома громко кашлянула. Прокурор прервал выступление и поглядел на нее, в глазах у него была странная тень, а она впервые подумала, что Теодор Шацкий не обязан быть человеком добрым. Он носил в себе нечто такое, что она пыталась оформить словами. Не ненависть, не фрустрация, не агрессия — это уже было на кончике языка. Ярость, гнев — вот именно. Смешное, забытое слово, звучащее как-то по-библейски. Но гостю оно очень даже соответствовало.

— Вы сказали «вы»…

— Простите?…

— Вы оговорились. — Зюлко-Сендовская делано рассмеялась. — Вы сказали, что можете навредить моей дочери.

— Правда? В таком случае, прошу прощения, уже поздно, а день сегодня был тяжелый. Понятное дело, что это никак не объяснение, но еще раз извиняюсь. Похоже это знак, что мне следует бежать.

Виктория сорвалась резко, как-то по-детски, и взяла свой телефон, который, как обычно, подключенный к зарядному устройству лежал вместе с яблоками на буфете. Хороший телефон, подарок на восемнадцатый день рождения. Мать радовалась тому, что Виктория о нем заботится, все время держит в собственноручно связанном из пряжи футляре в бело-розовые полосы.

— Я вышлю вам эсэмэску, хорошо? Что угодно, лишь бы у вас был мой номер. С удовольствием встречусь с вами еще раз.

Мамаша улыбнулась про себя. Ее дочь может быть взрослой, может быть совершеннолетней, может высказываться словно взрослая женщина.

Но на самой деле, ее любимая доченька — это такой еще ребенок…

19

Шацкий вынул из кармана телефон, ожидая прихода сообщения. При этом он размышлял над тем: а что же дальше. Играть, как до сих пор, по правилам хитроумной лицеистки Виктории Сендровской, или перейти в наступление. Даже хотя он сам и не был в наилучшей форме, ненависть придавала ему достаточно сил, чтобы расхуярить башки одной и другой либо о мещанский дубовый буфет, либо о старинные, керамические радиаторы. Собственно говоря, было бы достаточно, разорвать на клочья уважаемую пани Агнешку Сендровскую на глазах ее приемной доченьки. Чтобы малолетка знала, как оно бывает, когда кто-то близкий страдает. А потом он бы задумался над тем, что дальше.

Он представил себе череп, бьющийся о радиатор. Представил себе трескающуюся кожу, вдавливающуюся в мозги кость. Из разбитой головы брызжет кровь, из разбитого калорифера шурует горячая вода и пар. Пани Агнешка еще в сознании, слишком неожиданно все случилось для нее, чтобы отреагировать, она даже понятия не имеет, что происходит. А он покрепче хватает ее за черные волосы, обкручивает прядь вокруг запястья и вновь херячит в радиатор. Еще больше пара, больше крови, кусочки костей на полу мало чем отличаются от кусков фаянсовых нагревателей. На их фоне хорошо заметно серое, желеобразное содержимое мозга. Сейчас доченька может видеть, как выглядит всемогущий аппарат управления ее мамочки. Временно находящийся в состоянии ликвидации.

Агнешка Сендровская улыбается ему над краем чашки. Шацкий улыбается в ответ.

Ярость заполняет его на все сто процентов. По ее причине любое действие превращалось в сверхчеловеческое усилие. Он пытался вести нормальную беседу, но чувствовал себя словно парализованный. Но прятался за словами, лишь бы не сотворить какой-нибудь глупости. Потому болтал словно слабоумный, словно провозглашал некий доклад по праву, сам понимая из сказанного, хорошо, если третье слово. Но это цежение слов, их подбор, концентрация на их грамматическом изменении, как будто он говорил на иностранном языке — это помогало ему сохранить относительное спокойствие.

Он получил сообщение с содержанием: «tel no one».

Именно так, как она и сказала: вышлю вам что угодно. «Tel no one» — это вроде как телефон номер раз, сами понимаете, шуточка от шустрой лицеистки. Набила, что пришло в голову, лишь бы у него был ее номер.

В действительности же сообщение было очень даже понятным. Tell no one. То есть: никому не говори, а не то твоя дочка сгорит на химическом костре, устроенном испытанной варминьской инквизицией.

Шацкий поднялся, вежливо попрощался, позволил пани Агнешке провести себя до прихожей. По пути он вежливо восхищался мещанским жилищем. Совершенно откровенно. Та часть его сознания, которую удалось заставить вести светскую беседу, по-настоящему восхищалась усилиями, которые семейство Сендровских вложило в то, чтобы оставшаяся после немцев вилла обрела свое великолепие, удачно соединяя элементы оригинальной архитектуры с современным, скандинавским дизайном.

Прокурор надел пальто и вышел, не подавая никому руки. Он боялся того, что если почувствует прикосновение Виктории, то не сдержит своей ярости и прибьет ее прямо на месте.

Он прошел через небольшой палисадник, открыл калитку, вышел на тротуар улицы Радио и глубоко вздохнул. Воздух был не таким, как до того. Он сделался холодным, свежим, пахнущим снегом. Мороз прогнал сырой запах, разогнал туман, Ольштын казался более резким, чем обычно. У Шацкого здесь, в этом городе, частенько появлялось впечатление, что он рассматривает мир через покрытый паром объектив, что все здесь деликатно размыто. Теперь же, как бы для различия, чтобы было по-другому, казалось, словно бы картинку пропустили через фильтр увеличения резкости.

Нет, он не мог ее убить. Пока что он ничего иного не желал, но не мог. Ведь наравне с яростью его переполняла безрассудная надежда на то, что Хеля жива, и что ее еще удастся спасти. Если ценой является игра по правилам Виктории Сендровской, он был на это готов. Если ценой должна стать его собственная смерть, он был готов и к этому. Шацкий был готов на все. Он получил новое сообщение от Виктории: «o h».

И все сразу же ясно. Он должен быть там в ноль часов.

И у него не было ни малейших сомнений — где.

20

Уже очень долго она шла по горной тропе и реально сильно вспотела, прежде чем заметила, что матрица портится. Во-первых, в Татрах никогда не бывает такой погоды. То есть, наверняка она бывает, но сама она никогда в ходе какой-либо из своих поездок туда таковой не видела. То ли с мамой, на лыжах, то ли с отцом — во время пеших походов, то ли со школьными экскурсиями на скучных переходах — всегда в Татрах она видела лишь мокрые скалы, туман и дождевую или снежную тучи на высоте глаз.

На сей раз она шла по каменистой тропе по горному склону, и виды с каждой стороны были такими, как будто бы кто-то весь воздух откачал, чтобы тот не мешал наслаждаться окружающим миро. Она понятия не имела, что в этих мокрых Татрах существует столько гор вообще, она никогда не видела их больше, чем на сотню метров вперед. Опыт шикарный.

Неожиданно она дошла до отвесной стены с выбитыми ступенями. Особенно безопасным это не выглядело, но, все равно, походило больше на туристскую тропу, чем на альпинистский маршрут. Тем более, что рядом со ступенями к камню была прикреплена массивная, заржавевшая стальная цепь.

Она потянула за нее. Цепь держала.

Она схватилась за холодное железо и с трудом начала карабкаться наверх. Поначалу она чувствовала себя превосходно, но чем больше дециметров воздуха разделяло ее попку от тропы, тем больше в ее в ее мысли вкрадывалось беспокойство, опять же, воображение подсовывало картины беспомощного тела, падающего вниз, бьющегося о выступающие из стены валуны, пока наконец не разобьется о камни внизу.