Ярость (ЛП)

— И каким был официальный диагноз?

— Реактивный психоз. Только, знаете ли, в психиатрии названия мало что значат. Почечный камень — это почечный камень, воспаление горла — это воспаление горла, физические заболевания в сумме очень похожи одно на другое. В случае же психических заболеваний определенный набор признаков, идентифицирующих расстройство, позволяет нам его назвать, только это бывает весьма условным, шизофрений на самом деле столько же, сколько и больных.

— Ну а как бы вы назвали то, что приключилось с парнишкой? Я не спрашиваю о медицинском термине. Как описали бы все это собственными словами?

Врач на мгновение задумалась. Столько раз она об этом думала, переживала по кругу одно и то же, анализировала под новым углом, прибавляла различные контексты. Но вот вопрос прокурора сбил ее с толку. Вот просто так что-то назвать? Разве не об этом писал Камю, что именно это бывает в жизни наибольшим, труднейшим вызовом. Чтобы называть вещи по имени.

— Он отключился, — ответила женщина наконец.

— В каким смысле? Покончил с собой?

— Скорее уже: перестал жить.

— Не понимаю.

— Человек — это очень сложный механизм. Даже, скорее, завод, работающий в три смены, без малейшего отдыха. В нем осуществляются химические, физические, энергетические, электрические процессы. На уровне систем, органов и отдельных клеток все время что-то происходит. Потому-то мы так быстро расходуемся. Это и так чудо, что нам удается дотянуть до восьмидесяти, вы только представьте себе какой-нибудь механизм, функционирующий несколько десятилетий беспрерывно. Мы уже неплохо понимаем действие отдельных подсистем, но вот управляющий орган… — постучала она себе по лбу, — …для нас все так же остается загадкой. И не верьте, когда какие-нибудь шарлатаны будут говорить вам иначе. Нам известно лишь то, что это управляющая единица, и что с точки зрения физиологии остальной части тела она обладает неограниченной властью. Маленький Павел Найман нажал соответствующие кнопки на собственной распределительной панели, воспользовался этой неограниченной властью и отключил собственный организм. Он перестал жить.

— В том смысле, что голодом довел себя до смерти?

— Вы меня не слушаете. Он не сделал ничего такого, что исчерпывает определение самоубийства. Он просто перестал жить. Отключая очередные подсистемы собственного тела. Мы были беспомощны. Понятное дело, что мы вводили ему различные психотропные лекарства, ставили капельницы, которые должны были выручить отказывающий организм, под конец занялись реанимацией. Безрезультатно, вся наша наука не могла победить решившийся мозг пятилетнего ребенка. Мне было стыдно за то, что мы делали. В его глазах я видела, что своими действиями мы доставляем ему боль. Нет, он не злился, но ему было за нас неприятно.

Ксанакс был хорош, но не настолько хорош. Руки у женщины сделались влажными, в горле стало сухо, срочно нужно было в туалет. Земста чувствовала, что начинает рассыпаться. Еще мгновение, и ее начнет трясти, этапы собственного невроза были известны ей даже слишком хорошо. Женщине хотелось как можно быстрее завершить эту беседу и вернуться домой.

— Но хоть какой-то контакт вы с ним установили?

— Вербальный? Нет. Под самый конец я сорвалась. Мы были одни, я стала плакать. Очень непрофессионально я умоляла его не делать этого, подождать еще хоть чуточку. Ведь у него еще может быть замечательная жизнь, что папа его выздоровеет, что такого мира было бы жалко. И тогда он произнес одно предложение. У меня сложилось впечатление, я и до сих пор так считаю, что он сделал это ради меня, что это мне было так неприятно, что это я нахожусь в таком вот состоянии, и ему хотелось как-то мне помочь.

— Что же он сказал?

— Он сказал, цитирую: «Я все понимаю, только я не хочу жить без маны». Пятилетний ребенок в чем-то похож на иностранца, который учит язык, разве нет? Не было такого дня, чтобы я хоть раз не слышала этой его смешной оговорки. «Маны» вместо «мамы».

Тело Земсты не справлялось с эмоциями. Ей срочно нужно было в туалет.

— Прошу прощения, но мне нужно выйти в туалет. Вы подождете?

Шацкий отрицательно покачал головой.

— Я тут уже договорился, рядом, по другой стороне парка. Буду бежать. Спасибо за все то, что вы мне рассказали. Должен признать, что я понимаю вашу боль, но… — снизил он голос.

Женщине не нравилось, что при этом мина у него была такая, которая как бы сомневалась: пощадить врача или нет.

— Что но? — начала допытывать Земста, даже вопреки самой себе.

— Но при всем моем сочувствии к пани, вам еще раз удалось доказать, что вся ваша психология и психиатрия — это далекая от действительности псевдонаука. Вы верили, что вам удастся все решить вот здесь, в стерильных помещениях, между козеткой и шкафчиком с лекарствами. Тем временем, как ответы, так и размышления, ждут снаружи, в реальной жизни.

— Что вы хотите мне этим сказать?

— Маленький Павел говорил не о маме. Когда он говорил, что не желает жить «без маны», он не сделал ошибку в польском языке, на самом деле он имел в виду Ману или же Марианну, свою старшую сестру.

Только что Земста говорила о мозге, как о всемогущем управляющем центре. ее собственный мозг, явно, был исключением, подтверждающим правило, поскольку он очень долго переваривал полученную от седоволосого прокурора информацию. Когда же мозг ее уже усвоил, когда до доктора Терезы Земсты дошел ее смысл — перед ее глазами начали свой полет черные и белые пятна. Она слышала голос аварийных сирен и голос из мегафона: потерять, потерять, потерять сознание, не думать обо всем этом!

— Но не хотите же вы сказать, что…

— Именно это я и хочу сказать. Что если бы вы вышли в реальный мир и нашли сестру маленького Павла, то вы спасли бы не только этого чудного мальчика, но и многие другие человеческие жизни, в том числе — мою дочь.

Он поднялся, надел черное пальто и старательно застегнул его.

— Надеюсь, что теперь вы станете думать об этом ежедневно, — устало сказал он и вышел.

18

В подобные минуты знаменитая ольштынская нейрохирург Агнешка Зюлко-Сендровская была благодарна своей покойной родительнице за то, что та все время повторяла: каждый приличный дом должен быть всегда готов к приему неожиданного гостя.

Сейчас она могла поставить на подносе кофейные чашки, порезанную на кусочки бабку, поломанный на кусочки новый шоколад Веделя[137] со вкусом конфет «Сказочные» и обычный горький. Хозяйка еще глянула в кухонное окно, хорошо ли она выглядит при это неожиданном визите. Очень даже ничего. Снова помогало мещанское воспитание, которое не позволяло шастать посреди дня в пижаме, растрепанной и без макияжа. Даже когда ей не нужно было идти на работу, и нечего было делать.

Она еще поправила длинные черные волосы, обтянула простое, синее платьице, чтобы оно не морщило между бюстом и тонким пояском, и направилась в салон.

После встречи в больнице, когда она случайно столкнулась с прокурором Теодором Шацким, Зюлко-Сендровская не могла простить себя за то, что не пригласила того к ним на чай и даже не представилась. Женщину беспокоило, что тот мог принять ее за какую-нибудь психованную особу, которая цепляется к незнакомым. А она попросту столько слышала о нем, столько читала, что чувствовала, как будто встретила знакомого. Даже просмотрела на Ютубе ролики с его участием, где он выступал на различных пресс-конференциях.

И все это по той причине, что у ее ребенка был бзик в отношении права и справедливости. Женщина улыбнулась собственным мыслям, это прозвучало политически двузначно. Как нечто такое, чего Мала, скорее всего, никогда бы не написала на своей футболке: «У меня бзик на пункте права и справедливости[138]».

Хозяйка поставила поднос на низеньком столике возле углового дивана, где уже стояли чайничек и кофейник.

Она улыбнулась прокурору, думая про себя, что тот выглядит не самым лучшим образом. Если цена сражения со злом и преступлением должна быть такой уж большой, она предпочла бы, чтобы Виктория подобной карьеры для себя не выбирала.