Страница 52 из 101
Он ошибался.
— Господа наверняка не знают, разве что вы прослеживаете меня на фейсе, — Клейноцкий одарил собравшихся вопросительным взглядом, когда же те отрицательно покачали головами, вернулся к заключению. — Моей малой страстью является прослеживание польскости в польском языке. И я считаю, что где-то в мрачных лексических буреломах находятся слова, являющиеся ключом польской тождественности, которые лучше всего определяют специфическое надвислянское отношение к себе, к ближним и ко всему миру вообще.
От кофе он отказался, вытащил из спортивной сумки бутылку воды без газа и пластиковый контейнер с проросшими зернами.
— Таким словом является «паждзерж».[90] Обратите внимание, во-первых, фонетически это слово просто не может быть более польским, любому иностранцу придется потратить неделю, чтобы научиться это слово выговаривать. Благодаря чему, оно становится элитарным, эндемически[91] польским, уже своими фонемами оно защищает от чужаков доступа к скрываемым в нем значениям. Во-вторых, в своем первоначальном значении оно означает деревянистые части сухих стеблей льна или конопли, отделившиеся от волокон посредством трепания. Вы чувствуете, господа, в этой сцене повеяло чем-то из Реймонта.[92] Солнце заходит над полями, а крепкие мужички переминают и треплют стебли льна. Ибо нужно избавиться от падзержи, чтобы иметь возможность соткать сорочку на эти великолепные бюсты.
Шацкий был уверен, что Клейноцкий видит сейчас перед глазами свою новую невесту. Та бежит к нему в льняной сорочке, и уже издали видно, что ее старопольская, похотливая душа не признает бюстгальтера.
— Но паждзерж в ходе трепания не умирает, — прибавил Клейноцкий, драматически снизив голос. — Его жиизнь в качестве отходов только начинается, когда он становится частью ДСП.[93]
Он глянул на слушателей, но Шацкий с Фальком сидели тихо и неподвижно, словно статуи.
— Этот вид отходов здоровой народной культуры в постсовременной Польше обретает новое значение. После превращения в ДСП паждзерже становятся желанными, их разыскивают в качестве необходимого элемента всяческой национального временного замещения, всяческой дешевки, вещи «лишь бы как» и «на, только отвяжись». Паждзерж, уважаемые мои господа, во всех своих значениях являются не только строительным материалом, но и фундаментом Жечипосполиты. Ведь именно из ДСП был изготовлен стол, за которым в восемьдесят девятом году были приняты роды новой Польши. Да, его оклеили дубовой фанерой, только ведь правда такова, что Светлейшая[94] родилась на паждзержах.
Клейноцкий сделал движение, как будто бы собирался прочесать волосы пальцами, но, похоже, в последний момент вспомнил про гель и руку убрал. Вместо этого он съел несколько проросших зерен, типичное импульсивное поведение человека, который совсем недавно бросил курить.
— Я прислал вам эмэмэску, — произнес он с полным ртом.
— Фонтан?
Клейноцкий кивнул.
— Потому-то я и принял ваше предложение. А так не было бы и речи целый день пилить на автобусе в эту страну вечных туманов и замерзающей мороси.
Фальк беспокойно дернулся, а Шацкий, к собственному удивлению, почувствовал себя обиженным.
— А мне казалось, что отъезд из страны смога, духоты и ужасного мещанства пойдет вам на пользу. Ведь даже вы, похоже, иногда должны дышать чем-то иным, чем пылью занавесей и запахом британской блевотины.[95]
Клейноцкий с изумлением поднял глаза.
— Одиннадцать озер только лишь в административных границах города, — произнес Шацкий, хотя тольком и не верил, что именно он говорит эти слова. — Два месяца туманов — это совершенно невысокая цена за проживание на курорте. Вам так не кажется?
— Лично мне кажется, что ревматизм — это ужасные страдания. Но в этом вы убедитесь сами.
— Тогда, может, перейдем к делу, — предложил Фальк.
— Именно, так вот, фонтан! — Клейноцкий либо не понял, либо не желал понимать. — Я обязан был его увидеть, поскольку, разыскивая различные применения слова «паждзерж», я напал на такой вот фрагмент из ольштынской прессы, касающийся ремонта фонтана. — Он вынул из кармана айпэд и разблокировал экран. — Послушайте, пожалуйста: «Ни вчера, ни сегодня игры воды мы не увидим. Дело в том, что фонтан закрывает кожух из ДСП, а под ним сохнет бетон. И созревать он будет еще несколько дней».
Он отложил устройство.
— Вы слышите это, господа? К сожалению, игры воды не будет, поскольку под паждзержем[96] созревает бетон. Я сто лет бы раздумывал и не выдумал бы лучшей метафоры для описания нашей родины. Ну а теперь ad rem.[97]
Он вновь протянул руку к айпэду. С разблокированием экрана он тянул достаточно долго, чтобы собравшиеся могли увидеть фото пухлой блондиночки в блузке на узеньких лямках. Ну что же, Марлен Дитрих это не была, но в трепании льна и конопли она наверняка не имела бы себе равных.
— Я ознакомился со всеми полученными мною материалами, и у меня имеются несколько гипотез, которые могут вам помочь. Но тут я должен задать несколько дополнительных вопросов.
Последующие полчаса Шацкий тщательно уточнял все полученные до сих пор результаты следствия, иногда ему помогал Фальк, который умел проявить свое аналитическое мышление. И до такой степени, что Шацкий почувствовал зависть от того, что в возрасте асессора сам не был таким способным.
Когда они закончили, Клейноцкий задумался и, вместо того, чтобы закурить трубку, съел несколько проросших семян. Он заглянул в коробочку с миной курильщика, у которого в пачке осталась всего одна сигарета, и отодвинул остатки исключительно здоровой закуски на потом.
— Мой ответ — это костер, — сказал он.
Прокуроры вопросительно глянули на него.
— Вы, насколько я понимаю, родом из этих, не тронутых цивилизацией краев? — обратился приезжий к Фальку, а когда тот кивнул, продолжил: — Тогда папа с мамой наверняка показывали вам замок в Решле, это километрах в шестидесяти отсюда, в сторону Калининграда. Показывали?
Фальк подтвердил.
— Так вот, именно в этом замке в начале девятнадцатого столетия прусские власти, известные своей просвещенностью, в течение четырех лет держали под замком в ужасных условиях некую Барбару Здунк, похоже, склоняя ее к сожительству направо и налево, чтобы сделать себе приятнее ожидание приговора. Окончательно приговор был принят в Кёнигсберге, где наиболее просвещенные судьи Восточной Пруссии осудили женщину к сожжению на костре. Да-да, уважаемый мой пан варминец, последний костер в Европе задымил в Святой Вармии. — Клейноцкий нашел в коробочке маленький росток и съел его. — Почему я об этом говорю? Поскольку считаю: то, что случилось с вашим покойником, это нынешнее соответствие костра. Современный такой костер, химический, без дыма и огня. Если мы примем подобную гипотезу и поглядим на историю сожжений на кострах, тогда мы можем per analogiam делать какие-то заключения относительно вашего преступника. Вы успеваете за мной?
— Да, — ответил Шацкий.
— Что вовсе не означает, будто бы мы согласны, — прибавил Фальк.
Клейноцкий улыбнулся с сожалением.
— Ну вот, пожалуйста, князь разума[98] в собственной особе. Вы наверняка верите в железные доказательства, анализы ДНК, бесспорные признания и отпечатки пальцев, оставленные на фрамуге. А мой домен считаете шаманством, выдумками психа, которому не хотелось работать в больнице, а для частной практики он слишком стукнутый, в связи с чем ему пришлось найти свою нишу. Я прав?
Фальк изобразил некий вежливый жест, говорящий о том, что иного выхода, как только согласиться с предыдущим оратором, у него нет.
— Сожалений у меня нет, мало кто думает иначе. Но попрошу дать мне закончить, раз уж налогоплательщики заплатили за мою поездку из Кракова.
Шацкий решил, что если Фальк хотя бы раз еще спровоцирует Клейноцкого на длительные размышления не по делу, он выбросит говнюка за двери.