Ярость (ЛП)

Мужчина даже не шевельнулся, глядя прямо перед собой недвижным взглядом.

— Прошу позволить себе еще раз пояснить вашу ситуацию. Вам предъявлено обвинение в попытке убийства вашей супруги. И это обвинение в любой момент может быть заменено на обвинение в убийстве, поскольку ваша жена находится в очень тяжелом состоянии. В настоящее время вы задержаны, а в суд направлено заключение о временном аресте. Вы это понимаете?

Ноль реакции.

Фальк произнес вслух имя и фамилию мужчины.

— Кивнув головой, подтвердите, что это вы.

Ноль реакции.

Фальк выпрямился, поправил манжеты сорочки. Он глядел на подозреваемого и ждал. Стандартная тактика, не нужно проходить тренингов ФБР, чтобы знать: мало кто способен вынести продолжающееся молчание.

Под конец говорить начинает каждый.

Только сидящий напротив Фалька мужчина, казалось, плевать хотел на всяческие методы допросов, в том числе и под маркой ФБР. Он просто сидел и не двигался. Как и все домашние мучители, выглядел он на все сто процентов нормальным. Никакой демонической усмешечки Джека Николсона, никаких взглядов искоса жулика из пригорода, внешности наемного убийцы, шрама поперек лица, фиксы, даже брови у него не были кустистыми. Самый обычный мужик, который после пяти вечера выходит из конторы, положив галстук в папку, садится в собственную шкоду, по дороге на станции покупает себе хот-дог. Если бы среднестатистичность желала бы себя рекламировать, этого типа следовало бы взять на работу, чтобы выступать на бигбордах.

— Да хватит уже с ним цацкаться, — произнес один из стоявших рядом с Шацким полицейских. — Прижать надо.

Шацкий повел глазами. У него была аллергия на мусорской тестостерон, еще немного, и он расчихается.

— Прокурор, ведущий надзор за производством, допрашивает подозреваемого, — бесстрастно произнес Шацкий, когда полицейский уже собирался открыть дверь. — Только попробуйте ему помешать, и у вас будут огромные неприятности.

Температура в помещении снизилась на полтора десятка градусов. Шацкий почти пошатнулся, физически ощутив сконцентрированную ненависть, которой одарил его полицейский. Одарил, но пальцы с дверной ручки убрал.

— Как правило, я стараюсь не использовать подобного рода аргументов, — сказал Фальк таким тоном, словно это был его миллионный допрос, — но прошу представить, что вы едете на автомобиле, понемножечку ускоряясь, вы глядите, как стрелка спидометра перемещается по часовой стрелке. Видите? А теперь прошу себе представить, что на циферблате не километры, а годы. От восьми и до бесконечности. С каждой секундой молчания, вы сильнее жмете на газ. Восемь лет, двенадцать, пятнадцать, двадцать пять. Как раз сейчас вы доходите до пожизненного. Можете не признаваться, вы не обязаны с нами сотрудничать — все это понятно и законно. Но то, что вы строите из себя дурака, вредит вам гораздо больше, чем вам это кажется.

Ноль реакции. Мужчина даже не вздохнул.

— Я дам вам пару минут, чтобы обдумать это, и сразу же вернусь.

В тот же самый момент Шацкий вышел в коридор. Он понял, что Фальк желает поговорить с ним один на один.

— И что теперь? — спросил он асессора, считая, что поле сражения более всего пригодно для учебы.

— Честно? Я сильно сомневаюсь в том, что предъявление обвинений имеет какой-то смысл. Этот человек ведет себя словно кататоник, не выходя из роли даже на мгновение. Может, это он притворяется, но, может, и вправду отключился. Если так, тогда он не понял ни обвинения, ни информации о собственных правах. А это означает, что мы не можем посадить его за решетку.

— Так что вы предлагаете?

— Подадим ходатайство о направлении его на психиатрическое обследование, объединенное с наблюдением. Его изолируют в психбольнице, мы же получим восемь недель для сбора доказательств, а потом будем вести процесс в зависимости от заключения эксперта.

Шацкий согласно кивнул. Это было самым лучшим решением, он подумал об этом уже в тот момент, когда мужчина не пожелал ответить на вопрос о фамилии и имени. Видали мы таких хитрожопых.

Они договорились о том, что Фальк заполнит документы для суда, а Шацкий войдет в комнату для допросов. Быть может, новый человек заставит задержанного заговорить.

Сомнительно, но попробовать стоит.

Шацкий вошел в помещение. Мужчина как раз осматривал себя в зеркале, за которым стояли полицейские. Он никак не отреагировал на появление прокурора, даже не шевельнулся, когда тот подошел к столу, уселся, пододвинул стул и положил сплетенные пальцы рук на столешнице.

Прошло, как минимум, пять минут полнейшей тишины, когда мужчина наконец-то повернул голову в сторону прокурора. Совершенно обычное, даже механическое движение, в нем не было ни грамма решительности. Шацкий вздрогнул, когда глаза мужчины встретились с его. Он понял, что мужчина молчал не потому, что такой была его стратегия. Он молчал, потому что был до смерти перепуган.

Никогда еще прокурор Теодор Шацкий не видел такого страха в чьих-либо глазах.

7

Возможно, Ольштын не был таким же шустрым, как Варшава, где в торговых центрах рождественские колядки заводили уже тогда, когда еще догорали лампадки, зажженные на День всех святых,[72] но здесь, в первый декабрьский понедельник праздничная атмосфера уже чувствовалась. В ресторане «Старомейский» висели рождественские украшения, на рынке за окном уже стояла половина елки, в «Газэте Ольштынской» шустро было отмечено, что уже спилили самую важную варминьскую елочку, которая через мгновение украсит площадь перед ратушей. Шацкий поглядел в окно и почувствовал непреодолимое, детское желание, чтобы пошел снег. Оно не следовало из ностальгии по безгрешным годам, по санкам, снежкам и беззаботностью, но от памяти прошлого года. Ольштын для него был еще новым, Женя была новой, его переполняла эйфория новой жизни. Эйфория совершенно фальшивая, в возрасте сорока трех лет новыми могут быть исключительно иллюзии да болезни, а жизнь — уже как-то не слишком. Тогда, понятное дело, он этого не чувствовал, эйфория не оставляет места здравому рассудку. Тогда Ольштын подарил ему сказочный фон для собственного возбуждения. Выпал прекрасный снег, в старом городе продолжалась предпраздничная ярмарка, пахло зимой и глинтвейном. Женя сунула руку в карман его пальто, словно подростки они играли собственными пальцами, хихикая, бродя вместе с толпой среди ледяных скульптур на небольшом рынке и ярко освещенных домов. Женя рассказывала о своих ольштынских приключениях лицейских годов, он же, благодаря этому, чувствовал себя молодым, новым и счастливым.

И ему очень хотелось, чтобы в этом году тоже пошел снег. Хотя бы ненадолго.

— Ну, папа, если тебе хотелось поразмыслить в одиночестве, так и надо было сказать.

Шацкий поглядел на дочку, сидящую по другой стороне ресторанного столика. У него уже был готов вырваться резкий ответ, что он никак не мог предусмотреть, что у нее разрядится телефон, и по этой причине она не сможет писать эсэмэски, и, в связи с чем, неожиданно потребует контакта с отцом. И что он с удовольствием выскочит за зарядкой, чтобы с ним она могла проводить свое время именно так, как ей более всего нравится.

— Извини. Я размышлял, что хотелось бы, чтобы выпал снег.

— Ой, здесь это опасно. Вчера я читала, что волки из округи подбираются под самые усадьбы, охотясь на домашнюю скотину. Не дай бог еще в город придут, мне бы опасно было брести в школу через сугробы, обходя подальше орды диких зверей…

— Прекращай. Жени здесь нет.

Вместо ответа Хелена скорчила мину, которая весьма четко выражала мысль, что в данный момент наблюдается весьма исключительная ситуация, когда ей не приходится делить времени собственного отца с его раздражающей избранницей. Сообщение Шацкий прочитал на все сто процентов верно и протянул руку за меню, чтобы сделать, то, что всегда делал в подобных ситуациях: сменить тему и притворяться, будто бы все в порядке, а сам он понятия не имеет, в чем тут дело.