Ярость (ЛП)

Шацкий ждал слез, истерики, которые всегда случались в подобные моменты.

Моника Найман прищурила глаза в концентрации, прикусила губу и, наконец, сказала:

— Да, я понимаю.

Без истерики, скорее — облегченность от того, что удалось ответить как следует.

— Он был убит. Я прокурор, ведущий следствие. Вы, в качестве супруги покойного, являетесь стороной в производстве. Важным свидетелем. Как минимум, важным свидетелем, — грозно закончил Шацкий.

Он ожидал понятного возмущения и размахивания руками, которые всегда появлялись в такие моменты допроса.

— Понимаю? — произнесла женщина вопросительным тоном не подготовившегося ученика, который пытается догадаться на устном экзамене.

— Соберитесь тогда, пожалуйста, и ответьте на вопрос: откуда взялся этот шрам?

— Из прошлого. Тогда мы еще не были знакомы. Точно я и не знаю.

— Вы никогда не спрашивали?

— Ну, как-то так — нет.

— Вы звонили мужу? На работу? На мобильный? Писали эсэмэсы?

В представляемом фильме за его спиной должен был случиться драматический поворот действия, поскольку Моника Найман полностью отключилась.

— Пани звонила?

Та хотела еще выпить соку, но в пакете остались последние капли — женщина долго и тщательно их вытряхивала.

— Это смешно, когда пан вот так спрашивает, потому как мне кажется, что я и действительно не звонила. — Моника Найман глянула, словно желая извиниться. — Даже не знаю, почему.

5

Какое-то время Шацкий еще помучился с Моникой Найман, жалея о том, что это не допрос под протокол, что все это не регистрируется. Если у женщины имеется что-то общее с исчезновением мужа, это было бы замечательным доказательством по делу. Еще он вытянул из хозяйки информацию относительно операции стопы, которая подтвердила то, что сказал Франкенштейн, включая и варминьские прогулки. Прокурор взял медицинскую документацию и оставил ее по дороге в больнице на Варшавской. Пришлось отдать дежурному, хотя в Анатомическом театре горел свет: «Пан профессор закрылся и категорически потребовал, чтобы ему не мешали».

Покидая территорию больницы, Шацкий не мог отогнать от себя картинки, как ученый вкладывает в череп захваченный мозг и пришпандоривает к нему электроды. Фамилия обязует…

Сам он был уверен в том, что в прокуратуре в такое время будет пусто, но в коридоре сидел Фальк и заполнял какие-то бумаги. Он сидел на неудобном стуле для посетителей, за небольшим столиком, скрючившись в неестественной позе. Заметив Шацкого, он вскочил на ноги и надел пиджак.

— У вас что, нет лучшего места для работы?

— Вообще-то я пользуюсь столом в секретариате, но после работы там закрыто.

А как тогда оценивать политику вечно открытых дверей у начальницы?

— Проходите ко мне в кабинет. Я на вахте оставлю распоряжение, можете пользоваться им, когда меня нет, и когда я на месте: там имеется дополнительный письменный стол. Разве что иногда попрошу оставить меня одного. Понятно?

Эдмунд Фальк застегнул верхнюю пуговицу пиджака и вытянул негнущуюся руку, словно он и вправду состоял из деревянных элементов, соединенных веревочкой.

— Крайне благодарен пану.

Он комично поклонился, и только тут Шацкий внезапно понял, кого же Фальк ему напоминает. Он все время чувствовал какое-то подобие, но ассоциация не приходила, так как он уже сто лет не пересматривал тех фильмов. Его асессор выглядел ну один в один как Луи де Фюнес. Сам Шацкий этого не заметил раньше, так как Фальк был, во-первых, молодым, а во-вторых, смертельно серьезным. Тем временем, сам он актера помнил пожилым, с вечной улыбочкой на лице. Но помимо того: та же самая мелкая фигурка, удлиненное лицо, выдающийся шнобель, высокий лоб и черные, густые брови, выходящие далеко за глаза и сворачивающиеся к низу.

— Да? — вежливо спросил Фальк, поскольку восхищенный собственным открытием Шацкий пялился на молодого коллегу совершенно не элегантно.

Тот ничего не ответил, открыл дверь в кабинет и пропустил асессора вовнутрь. Потом приказал Фальку внимательно слушать и рассказал историю скелета с улицы Марианской.

Эта профессия способна быть неблагодарной. Каждый прокурор мог по ходу назвать сто причин, по которым прокурором быть не следует. Начиная с бюрократии и идиотской статистики, через некомпетентных экспертов и строптивых полицейских, вплоть до психического бремени постоянного контакта со злом и презрения со стороны общества, с которым они встречались на каждом шагу. Не было такого прокурора, который бы дома не размышлял об адвокатуре, который на дружеских встречах не планировал тогу консультанта, и который после рюмки водки не бросал всего к чертовой матери. Что самое интересное, из профессии уходило крайне мало людей.

Прежде всего, потому, что необыкновенную силу и уверенность дает то, что ты находишься на правильной стороне. В мире, в котором большинство профессий заключается в том, что людей обманным путем заставляют приобретать не нужные им вещи и услуги, где моральный релятивизм и готовность к унижениям часто бывают столпами карьеры, прокуроры стояли на стороне добра. Один раз им удавалось лучше, другой раз — хуже, но профессия их заключалась в совершении акта правосудия, делании добра, чтобы мир был более безопасным. Сколько человек может чувствовать гордость за свою профессию?

Но стоило быть прокурором и ради таких моментов, как этот. Двое мужчин вошло в кабинет, словно актеры в пантомиме. Чопорные, словно аршин проглотили, в костюмных мундирах, выдерживающие дистанцию. Младший поначалу слушал, потом задавал короткие вопросы, но чем дальше включался в рассказ, тем сильнее он загорался. Не прошло и четверти часа, как оба уже сидели без пиджаков, подвернув рукава, над двумя кружками дымящегося кофе, и множили следственные версии.

Как здорово быть рыцарем справедливости. Но иногда здорово быть и детективом из приключенческого романа. Старший из прокурорской пары любил это сильнее, чем готов был признать кому угодно. Младший же только без памяти влюблялся в это же.

— Этот театр их и погубит, — заявил Шацкий, застегивая манжеты сорочки; после мгновения экстатического возбуждения каждый из пары мужчин возвращался в давно выработанную роль.

— Почему «их»?

— Нужно похитить взрослого мужчину, убить, превратить в скелет и подкинуть в самый центр города. Было бы удивительно, если бы все это совершил только один человек.

— А почему театр их погубит? — Фальк допил кофе и надел пиджак.

— Это я проходил несколько раз. На самом деле, умные преступники, если хотят кого-нибудь убить, то напаивают этого типа до беспамятства, душат его и закапывают в крепком полиэтиленовом мешке где-нибудь посреди леса. Совершенное преступление: в этой стране треть площади — это леса, чтобы такое обнаружить, это должно еще повезти. Но как только кто-то начинает забавляться в театр, в игры, в странные останки, то оставляют при них столько следов, что обязательно должны попасться.

6

Шацкий вышел на покрытую тающим снегом улицу Эмилии Плятер и посчитал, что необходимо хорошенько пройтись, прежде чем возвращаться в царство двух вредин. Уж слишком он был возбужденным следствием, так что легко мог и скандал начать. Решил устроить себе прогулку вокруг здания регентства[31] — чтобы остыть, хватит.

Он свернул налево, у мокрого снега была странная консистенция разваренной каши. Быстрый марш разогрел Шацкого и отвлек его внимание от дела; наконец-то прокурор перестал видеть перед собой скелет, уложенный на хромированном столе. За светофором, между зданием суда и виселицами — как называли здесь старый памятник благодарности Красной Армии[32] — он думал уже о том, что ждет дома.

«Мы должны поговорить». Понятное дело, всегда нужно разговаривать. Лучше всего — много-много часов, лучше всего — без конца вести разговоры, которые не вели к какому-то катарсису, они сами засыпали под них от усталости, а на следующий день даже не помнили, о чем говорили. Но сам он вел эти беседы вежливо, небольшой частью собственного сознания, все остальное оставляя на то, чтобы не сорваться, не заорать, не грохнуть кулаком о дверцу шкафа, не выбежать из комнаты. Шацкий знал, что так надо, что женщины требуют именно того.