Страница 5 из 8
Наверное, это трусость и даже нечто похуже трусости. Однако в голову все время лезут лукрециевы строки:
Герои так не думают, не должны думать, но Лукреций очень уж точно ухватил суть человека, не полубога, а человека из мяса и костей, смертного, которому небо ничего кроме его краткосрочной и крайне неспокойной жизни не подарило, который мечется между рождением и смертью, окунаясь то в память, то в предвидение, ошибаясь и в том и в другом, цепляясь за каждый день и блуждая в нем словно в потемках критского лабиринта.
Немного я унаследовал от отца, но одно — наверняка. Меня куда больше тянет к размышлениям и книгам, чем к грому мечей и триумфальных колесниц. Отец говорит: книга острее меча в борьбе с тиранами. Наверное, он прав, но все-таки книга слишком медленное оружие, причем обоюдоострое. И потом, откуда он взял, что книги кого-то чему-то учат, грамоте — да, но отнюдь не жизни. Учит сила, как бы ни изощрялись философы, учит грубая, тупая сила, та, которая способна привести к власти и удержать власть. Ибо человек стремится закабалить не только бессловесных скотов, но и ближних своих, подчинить, заставить делиться богатствами и возможностями. Для подчинения нужен страх, а для страха, чтобы он прочно сидел на тронах человеческих сердец, необходима сила.
Все просто, отец, все намного проще, чем мудрят мудрецы. И даже если бы до нас дошли все ужасы правления древних фараонов, мы по-прежнему дрались бы за власть, используя любые средства, ибо ни в одном стаде, кроме человеческого, власть не дает стольких бесспорных преимуществ, не служит предметом столь кровавых вожделений. Вся сила мужей Рима уходит теперь в одно — в борьбу за власть над городом, в борьбу за власть города над остальным миром.
Мы смеемся над беспечными греками, которые могли бы создать могучее государство, но не сумели или не захотели и превратились в жалкую провинцию. Смеемся, забывая, что впитали в себя их идеи мироустройства, а сами настолько увлеклись политикой, что ни одной новой идеи вообще не придумали — мы только и делаем, что перекладываем на свой язык и свой строй мыслей их достижения. А разве нас интересуют по-настоящему законы природы и человеческих отношений? Лишь в той степени, в какой это необходимо в борьбе за власть. Их боги, их мысли, наши мечи…
И несколько десятилетий назад мы утратили последнюю возможность подхватить и понести к новым высотам факел эллинов, а вместе с факелом право на свободу. Ибо возобладали иллюзии плебса, что сильная рука Цезаря позволит им жрать и пить задарма до конца дней, а беспредельно раздвинутые границы обезопасят их дерьмовые жизни от варварских набегов.
Чего мы добились? Того, что любой наместник Египта может за несколько недель задушить нас голодом, перерезав поставки хлеба. Что огромная армия, грабящая малые народы за тысячи стадиев от наших старых границ, приносит нам с потоками золота и рабов целое море ненависти. И если в один черный день варвары перестанут истреблять друг друга и обрушатся на наше застывшее мраморное величие, много ли останется от Рима? Что тогда завещаем мы векам — мудрость? Но почти вся наша мудрость — привозная, собственных мудрецов мы потихоньку устраняем. Нет, останется только бесконечная история борьбы за богатство и власть. И еще вечно сдавленные страхом глотки, позорная невозможность назвать белое белым, а черное — черным. И еще — пародия на республику, которая давно превзошла любую деспотию в подавлении свободы, в ликвидации тех, кто понимает или хотя бы делает попытку понять, во что же на самом деле превратился Рим.
Поэтому трудно представить себе, чему же учат нас анналы, чему научит потомков хроника, которую с такой любовью и самоотверженностью создает отец. Прочитают о событиях наших дней — хочется верить, что он обо всем этом напишет достаточно откровенно, — узнают о страшных преступлениях Тиберия и Калигулы, о притеснениях против умнейших людей, о ядах и кинжалах, о попытках уничтожить книги Гомера и Вергилия… Ну и что? Тяжело вздохнут, посочувствуют бедолагам, мысленно погрозят кулаком сумасшедшим цезарям, а дальше? А дальше — пойдут ублажать своего живого и грозного Цезаря, который и сам с удовольствием читал все эти мрачные хроники и даже радовался, что их читают приближенные, ибо будет кому восхвалять новые светлые времена, оттеняя их кровавыми ужасами древности. Вот и все прочитают, вздохнут, не слишком громко посочувствуют… А упаси Юпитер, узрит новый император вредную аналогию, так и неплохой костер из книг устроят.
Кому же польза? Разве что тем недоумкам, которые от рождения уверены в божественной сути каждого шага своих правителей и, лишь набив бока об острые грани всамделишной жизни, попытаются разобраться в происходящем. Ну, предположим, до кого-нибудь из них дойдет, что читая хронику времен Калигулы, они вроде бы без труда узнают окружающие события, повадки своего Цезаря, дикое беззаконие… Ну и что? Даже зная истину, надо жить, иногда просто выживать. И знание истины здесь помеха, ибо опасно быть острозрячим в царстве полуслепцов.
Если такой умник не проглотит свое открытие, а посмеет публично разорвать тонкую оболочку лжи, извергаемой императором и его приближенными, не удовлетворится аргументами, так сказать, умственными, то сквозь оболочку проступит иное — длинные ряды обнаженных мечей, тусклый блеск щитов, глухая подавляющая поступь легионов, последний и самый веский аргумент в споре о справедливости.
А против силы нет аргумента, кроме такой же силы. За преданность своей силы надо дорого платить. Значит, снова — кровь, деньги, власть, выжимание всех соков из слабейших, и снова словоблудие о наконец-то наступившей справедливости, и снова судорожные попытки подавить все и вся, сопротивляющееся твоей безграничной власти…
О боги! До чего же простой и безвыходный круг. Хитро устроен путь к свободе, величайшая ловушка, капкан на опаснейшую из подлунных тварей человека.
Сколько нас извивается в ржавых зубьях этого капкана, а скольким еще уготован он!
Неужели есть хоть ничтожнейший шанс восстановить республику? Не когда-нибудь, а именно завтра, после смерти этого ублюдка, олицетворяющего все отвратительные стороны Рима.
Как неспокойно ты спишь, Туллия. Мучаешься несправедливостью нашей судьбы, даже во сне мучаешься… Как хотелось бы мне разделить с тобой маленькую искорку моей надежды, осветить ею наше будущее. Но могу ли? Ведь это не мои личные планы, я играю в них очень малую роль, большей мне не доверили по молодости и по отсутствию бойцовских качеств. И я не имею права подарить тебе крупицу утешения в эту бесконечную ночь.
Завтра, в древний праздник посева, мы попробуем бросить на римские улицы зерна свободы. Взойдут ли они? Кто соберет урожай? Нам не дано это знать. Но я буду среди сеятелей, Туллия, пусть и не суждено мне встретить еще одну ночь на твоем ложе. Пусть и не суждено…
Милый мой, милый… Сколько несчастья я тебе принесла! Но ты молчишь ни словом, ни жестом, ни взмахом ресниц не выдаешь своих мучений. Над тобой уже занесен беспощадный меч тирана, но ты, как древний герой, молча и с достоинством принимаешь свою судьбу.
Вот и сейчас ты вовсе не спишь, просто, закрыв глаза, думаешь о своем, может быть, проклинаешь меня, может быть, строишь планы спасения, и оба мы, как потерянные дети в разных концах огромного ложа. И в молчании этой ночи наша любовь проходит последнее, наверное, самое последнее испытание.
О боги, снизошлите озарение на светлую голову моего Марка — пусть в притворном сне откроется ему путь к спасению его жизни, а значит, и моей любви.
Ты убил бы меня на месте, Марк, если бы узнал, что ради твоей жизни я готова пожертвовать всем, даже своей честью. Ибо для меня нет большего бесчестья, чем послужить причиной твоей гибели.