Страница 13 из 27
А немцы занимали все новые и новые деревни. В памяти осталось, как они выезжали на мотоциклах, потом бортовые машины с солдатами, иногда танки, они смесили все огороды, весь урожай.
Я хорошо помню немцев – высокие, рукава засучены, рубашки черные, короткие автоматы под мышкой. Заходя на подворье, расстреливали кур, собирали их, трепещущих, полуживых, мы все стояли молча – протестовать, плакать было нельзя. Иногда они стеком за подбородок поднимали лицо, заглядывали, как-то выявляя евреев. Однажды один такой немец поднял мое лицо, все изуродованное, и оставил нам курицу, не забрал. Но на всю жизнь у меня в мозгу засели какие-то команды на чужом, очень страшном гортанном языке. И до сих пор, если я в метро слышу настоящую немецкую речь туристов, у меня начинается сердцебиение, выступает пот, и я быстрее всех стараюсь выбраться из этого вагона.
Немцы, вступившие на территорию Смоленщины и Белоруссии, были очень жестокими – отборные команды СС, они назывались «зондеркоманды». Слышался постоянный лай собак.
Эсэсовцы делали облавы в лесах, задерживали отставших от своих частей наших солдат, позднее те организовывали партизанские отряды, и, если удавалось поймать кого-то из партизан, немцы устраивали показательное повешение. В центре села строили виселицы. Полураздетых молодых ребят, босых, по снегу вели на казнь. Всех в деревне, в том числе и детей, сгоняли смотреть на смерть партизан. Трупы долго не снимали – до следующих казней.
Нам, детям, снились страшные сны, снилось, как они дергались в петле, и мы плакали, кричали ночами.
Еще в памяти сохранилось, как мы ходили с холщовыми сумками, которые держались на лямках за шеей, просили милостыню в домах соседних, не занятых немцами деревень.
В 1942 году мне было 4,5 года – таким маленьким больше подавали: картошку печеную, лепешку, а иногда – яичко. Мне же часто, как подранку, подавали больше других. Старшие дети иногда несли меня на закорках и никогда не отбирали у меня подачки. А дома все ждали, что я принесу, – и хозяйка и ее дети, всем делили поровну, а мне бабушка говорила, что я уже добытчица. Но иногда на нас нападали собаки, сбивали с ног и лаяли, оскалив зубы, капая слюной прямо в лицо, – нас, детей, они не кусали, но от ужаса один мальчик остался заикой.
Тетя работала на торфоразработках, получала какой-то паек. Но внезапно всю их семью угнали в Германию. Тете удалось бежать где-то, не доезжая территории Польши. Она добралась до нас уже после освобождения Смоленска.
Удивительно, что, проживая в оккупации в таких условиях, никто ничем серьезным не болел. Бывала простуда – кашель, болело горло, иногда понос. Лечили отваром трав, горло смазывали керосином, от поноса давали крахмал и угли, которые сбивали с обгоревших головешек в костре.
И все-таки одно из страшных воспоминаний о болезни осталось. Это был сыпной тиф. В 1942 году мы с бабушкой заболели тифом одновременно. Всех заболевших в деревне, у кого была температура, бред, немцы приказали свозить в дом на окраине. Там жители настлали солому и поставили бочки с водой. Немцы поставили охрану, чтобы родные не ходили ухаживать за больными, – боялись заразы. Водой лежачих больных поили тоже больные – те, кто был еще на ногах. Через какое-то время бабушка пришла в сознание. Разыскала среди больных меня, еле живую, вытащила из этого барака, и каким-то чудом мы доползли до своего дома. Восстановиться всем выжившим, и нам в том числе, помогали все жители, чем могли. Только поначалу мы жили в банях. Спасибо им всем, что делились последним и выхаживали!
В послевоенные годы, когда мы уже жили в бараке в Смоленске в комнате 14 кв. метров, к нам приезжали взрослые и дети из деревень, где мы жили в оккупации, и если поступали в техникумы или на какие-то курсы, то оставались жить у нас, в страшной тесноте – спали между ножек стола. Но жили дружно, мы испытывали к ним бесконечную благодарность за то, что помогли пережить нам военное лихолетье. Мы ведь тогда свалились им на голову разутые, раздетые, насмерть перепуганные обрушившейся на нас нашей общей бедой – войной.
В сентябре 1943 года шли жестокие бои за освобождение Смоленщины. Освободили и нас. Наша деревня была на пути к крупному железнодорожному узлу, поэтому бои шли на ее территории. Во время боев все прятались под берегом Днепра, в вырытых неглубоких пещерах. Снаряды при артобстреле, разрываясь, падали в воду, и нас просто заливала вода в наших укрытиях. Дети плакали, кричали. Там нас и нашли наши солдаты, занявшие деревню, а бой покатился дальше к Смоленску – наши преследовали отступающих немцев.
Эти солдаты в нашей деревне были из группы похоронной команды после боя (может, есть какое-то другое название – не знаю), вот они временно расквартировались в деревне. Они помогли потушить дома, которые горели, и как-то своим присутствием вдохнули в нас жизнь. В могиле на краю деревни начались захоронения павших в бою. Солдаты отдавали нам портянки, плащ-палатки, иногда гимнастёрки, сапоги, говорили – это осталось невостребованным. В основном брали все беженцы, у них не было ничего. И для нас, ожидавших зимы, разутых и раздетых, это было невероятной помощью, просто спасением.
Когда мы уже жили в подвалах города, эти плащ-палатки спасали нас, ими завешивали дверные проемы, ведь дверей не было. А тогда солдат-освободителей смогли уже накормить картошкой, которую выкопали. А у них была соль – невиданная роскошь, этого лакомства не было всю войну. Этот отряд прожил в деревне несколько дней. Круглые сутки топились бани, отстирывали их завшивленную одежду, они отмывались, подлечивались. Так начиналось освобождение Смоленщины и Смоленска. Детям строго запрещалось ходить в лес, так как там было много разбросанных гранат, мин, неразорвавшихся снарядов. Но ходили. И были случаи, когда мальчишки, лазая по блиндажам, в лесу подрывались на минах.
Освободили Смоленск 25 сентября 1943 года. Вновь образованными сельсоветами беженцам было рекомендовано возвращаться в город, то есть в никуда, так как город был разрушен почти полностью, а восстановительных работ не производилось – шла война. Но к возвращению беженцев готовили места для проживания: разрушенные дома разбирали, освобождали подвалы, где раньше хранились овощи, это были отсеки 1,5 м на 2,5 м с цементными полами, без окон – в них селились беженцы. Полы досками настилали сами, доставали в разрушенных домах половые доски, из них же делали топчаны, скамейки. Мужчин не было, их заменяли подростки 14–15 лет, дверные проемы зашивали плащ-палатками. Был 1943 год, еще шла война, не было ни пособий, ни магазинов, ни школ. Опять кормились перекопкой полей и луговыми травами.
Когда мы стали жить в подвалах и пошел запах пищи, пришли крысы, такие большие, что их даже кошки боялись. Ночью крысы лезли в тепло, в наши тряпки на топчанах, и ноги нам на ночь укутывали солдатскими портянками. Так мы и сосуществовали с ними, с этими зверьками, но рано утром они уходили, дверей ведь не было, а проёмы закрывали солдатскими плащ-палатками. А еще в подвалах была страшная напасть – днем кусались блохи, а ночью со стен, с потолка падали мокрицы – маленькие ворсистые сороконожки, они могли заползти в ушко – бабушка вынимала булавкой, но все равно ушко болело, не спасали и платки, которые надевали нам на головы, – очень уж эти мокрицы были пронырливые.
В наших подвалах жило до 50 семей, было много детей, но уже не летали немецкие самолеты, не бомбили, и стал потихоньку отпускать страх. А жили дружно, делились всем и помогали.
У нас не было адреса и не доходили похоронки, и все надеялись, что наши на войне живы. В 1945 году всех окрылила Победа.
А война покатилась дальше на запад, и вот уже битва за Берлин. Жесточайшие бои. Мама рассказывала, что количество раненых в госпиталях утраивалось. Пока шли эти непрестанные бои, раненые – полные калеки, без ног, без рук, слепые, как-то уже смирились со своими увечьями – все-таки остались живы, и уже строили какие-то планы, знали – матери любых их примут, общая ведь беда, советовались с медперсоналом. С легкоранеными сдружились, те ведь им помогали всегда, а помощь нужна была почти постоянная.