Страница 8 из 23
— Вы что же, на уток собрались или на зайцев? — насмешливо спросил Егор.
Студентик сообщил, что они здесь караулят по приказу комитета спасения родины и революции.
— Да разве революцию спасают под воротами? Что это за комитет?
— В городской думе, — ответил студентик.
— Ах, вот почему весь город на запоре… Нашлись спасители! Народ обманывают… — пренебрежительно оборвал его Егор. — Эх ты… головка ловка! На головке просвещение, а в головке тьма.
И Егор так выругался, что студентик прислонился к стенке.
Мать согрела нам чаю, подала еды. Егор чувствовал себя прекрасно. Похоже было, что он давно дожидался этого приезда в Петроград. С азартом и увлечением он рассказывал старухе о наших фронтовых делах.
— Наступили торжественные времена, мамаша, — говорил он. — Ленин — народный человек, корень наш… И произрастет дерево, и зацвести должно… Вот ты жалуешься, мамаша, на разруху, а мы, солдаты Румынского фронта, рады тому…
Он не успел кончить фразы, как вздрогнуло и даже заныло оконное стекло.
— Восьмидюймовая… — прислушавшись, пробормотал Егор.
Моя мать перекрестилась.
— Большевики… Восстание у них сегодня.
— Сегодня? То‑то я думаю… Помнишь, комиссар какой‑то на вокзале собирал солдат… Я сразу почувствовал, будто что‑то началось. Да ты меня заторопил: «Домой, домой!» Вот тебе и домой… А там уж начали! Конечно, с вокзалов начали. А мы домой… Вот дела! Эх, парень, сбил ты меня… Значит, Ленин здесь! А ты говоришь — скрылся.
Егор побледнел и с укоризной посмотрел на меня. Потом, сомкнув брови, он встал и резко отпихнул от себя табуретку.
— Довольно возились тут с чаями… Пойдем! — приказал он мне.
Мать испугалась:
— Куда же вы, Егор Петрович?
— На улицу! За тем ехали!
Мне не очень хотелось оставлять тепло, свет… Оторванный от всего этого, я по–иному жил на фронте. Там нечего было жалеть. Жизнь была там грубей гвоздя.
— Город покажешь, — глухо проворчал Егор.
Очевидно, он понял, о чем я думал…
Я выбежал из комнаты, мать кинулась за мной. Егор неодобрительно посмотрел на нас обоих. Потом, войдя вслед за нами в кухню, он дотронулся до моего плеча и подтолкнул меня к старухе:
— Все‑таки одна ведь на всю жизнь… Простись…
Я чмокнул мать. Он же по–настоящему обнял ее. Она заплакала. Мне сделалось стыдно, я поскорее взял винтовку, и мы ушли.
В темноте на Старом Невском мимо нас шмыгнул какой‑то солдат. Егор ловко схватил его за плечо:
— Постой, товарищ… Какого гарнизона?
— Петроградского… Из третьего Финляндского полка.
Парень поправил папаху.
— Ты знаешь… где сейчас Ленин?.. — неожиданно спросил Егор, не выпуская парня из рук.
— Не… не знаю.
— Что это такое? Петроградский гарнизон и ничего не знает.
— Я молодой еще… — оправдывался парень; он глядел на Егора изумленными глазами, —В Смольный, поди… Делегаты все наши в Смольном всю ночь будут. Там все известно…
Парень принялся объяснять, но Егору уже неинтересно было слушать… Он потянул меня, и мы зашагали дальше, оставив на перекрестке удивленного солдата. Егор часто снимал фуражку, вытирал пот, какие‑то мысли томили его. Он требовал, чтобы я вел его самым кратчайшим путем.
Я не узнал Смольной площади. Она превратилась в вооруженный лагерь. Грузовики привозили ящики с наганами. Прямо с грузовиков раздавались патроны и оружие красногвардейским отрядам. Баррикады из дров были сложены около Смольного. В саду собирались люди. Некоторые тут же учились револьверной стрельбе. У главного входа стояли орудия. Кто‑то тащил в коридор пулеметы. Броневики тарахтели под деревьями, наполняя воздух отработанным, удушливым газом. Длинный Смольный в сизом холодном тумане своими ярко горящими окнами напоминал огромный корабль. Красногвардейцы сказали нам, что в Большом колонном зале идет Второй съезд Советов.
— И Ленин там? — тихо, даже заикнувшись от волнения, спросил Егор.
— Конечно, — коротко ответил рабочий в меховой шапке.
Грудь у него была опоясана пулеметной лентой крест–накрест. Нервные, быстрые глаза внимательно скользили по Егору, но, успокоившись, он усмехнулся и сказал с какой‑то особенной теплотой:
— Там батька… Работает… Но только здесь стоять нельзя, проходите, товарищи.
— Я пойду туда, — шепнул мне Егор.
Я попытался его отговорить:
— Тебя же не пустят!.. Видишь, караул у всех спрашивает пропуск.
— Нет, я пойду… Меня пропустят.
Кто бы мог удержать Егора?.. Какая сила? Он исчез, попросив меня ждать его полчаса…
— Стой там! — сказал он мне.
Я стоял больше часу у деревянного трактира «Хижина дяди Тома», на противоположной стороне огромной Смольнинской площади. Сюда красногвардейцы и солдаты забегали согреться стаканом жидкого чая. Площадь была черна от людей и машин.
Петроград слушал отдаленные раскаты выстрелов. Я думал, что мне уже не встретить Егора. Но он, как всегда, появился внезапно. Расхлябанная машина вдруг заскрежетала, остановилась, обдав меня клубами черного густого дыма. Сверху, точно с темного неба, я услыхал веселый голос Егора:
— Едем… Садись.
Чьи‑то руки помогли мне взобраться. Грузовик дернулся. Я упал на кого‑то… Ныряя и качаясь, мы бешено неслись по улицам.
Егор крепко стиснул меня и, торжествуя, прокричал в ухо:
— Видел… Ленина видел!
Наш отряд был отправлен к Летнему саду. Здесь грузовик нас сбросил и опять умчался в темноту.
На берегу Лебяжьей канавки горели костры. Молчаливые полуобнаженные деревья еще более подчеркивали необычайность этой звездной и почти безветренной ночи. Редкие тучи приклеились к небу. Люди говорили шепотом и грели над огнем руки. Разговоры были самые простые.
— У нас сегодня стирка… — задумчиво сказал один из красногвардейцев, молодой парень в новой кожаной тужурке. Когда он двигался, она хрустела и сладко пахла, точно яблоко.
Мыло‑то достали? — поинтересовался Егор.
— Мыло есть… Все из дому ушли. Папаша мой с Путиловца, брат двоюродный да я… Ну, матери одной скучно.
— Понятно.
Егор вздохнул и голой рукой, не боясь огня, вытащил из костра уголек.
— Никого я так не жалею, как женщин, — точно самому себе сказал Егор, закуривая. — Вот мы приставили их к корыту, царствуй у корыта. Вот твое счастье…
— Погоди, скоро забунтует баба, — с тяжелой и льстивой ноткой в голосе произнес пожилой рыжий ратник. Выгоревшая фуражка сохраняла еще след от ополченского креста. Он сидел на корточках, впившись взглядом в горящие головни, будто потеряв что‑то в костре.
Егор спросил его:
— Какой губернии?
— Вологодские.
— Бабу‑то небось согнул в бараний рог?
— Мы воевали… — уклончиво отозвался ополченец.
— Воевали! — заспорил Егор, — А баба твоя не воевала? Сколько у тебя ребят?
— Пяток набрался.
— Видишь… пять ртов! Пять душ! Надо было отвоевать их, пока ты на службе.
— Верно сказано… —горячо поддержали остальные. — Бабам в наши времена не легко пришлось.
Но ополченец не сдавался:
— Баловства тоже много пошло, избаловалась баба.
Егор покраснел и цыкнул на него:
— А ты не баловал? В Галиции по сеновалам не валялся?
Все захохотали. Захохотал и сам ополченец, засунув руку под фуражку.
— Мне что… Я — как ветерок.
— Вот и видно, что все мы ветерки. Покрутил и улетел… А кто виноват? Баба же…
— Верно… —опять поддержали Егора. — Скоро и баба свое спросит.
Один только ополченец еще пытался сопротивляться.
— Погоди, дело не в этом, — говорил он. — На германский фронт меня погнали, я шел! А сюда я пришел добровольно. И ты, и он, и все мы пришли добровольно. Здесь наша воля. За Советскую власть идем. За мир и пострадать можно… А где баба? Почему ее здесь нет?
Егор разозлился:
— Да ведь ты же оставил ее у корыта… Погоди да погоди… Я погожу, и ты погодишь… А время не погодит. Придет время, когда наша баба станет уже не тем, чем была. Будет она вольная. И вот такие, как ты, сознательные на четверку табаку, поклонятся ей в ножки… Вот какая баба вырастет! Вот и за это, помимо всего прочего, мы сейчас идем… идем по чувству, чтобы всю жизнь перевернуть… Понимаешь!