Страница 8 из 10
По горке с мяком заскользили в ржавых полосатых санках желтоглазые ведьмины коты.
Стоя на крыше металлик-«лендкрузера», промчался мимо Антона Павловича, посверкивая золотой чешуей, съеденный в «Хванчкаре» Карп Александрович.
Торжественно неся впереди себя на вытянутых руках большое светящееся диетическое яйцо на подставке, проследовал вверх к чердачной решетке Лев Борисович Добужанский. У Льва Борисовича почему-то не было головы, но Антон Павлович все равно узнал его по легкому грогроновому плащу и крешевым светлым брюкам.
Злорадно глядя вслед погибшему критику, Антон Павлович подумал, что зря тот тащится наверх, потому что чердачная решетка заперта на замок, но Лев Борисович прошел сквозь решетку.
Пройдя, критик обернулся на недоуменно застывшего Антона Павловича, надел диетическое, светящееся яйцо вместо головы и плюнул в Антона Павловича сквозь прутья…
Антон Павлович проснулся среди ночи оплеванным. Вытер плевок критика с лица ухом пододеяльника и дернул шнурок торшера.
Кабинет писателя залил зеленоватый призрачный свет. Над раскрытой шахматной доской задумчиво сидела зеленая, похожая на некрупную болотную жабу Мерсью. Фисташковый Спиноза выглядывал корешком из-за бледно-салатового Батюшкова. Съеденный накануне Добужанский откатился на край письменного стола, оставшись лежать там, беспомощный и неподвижный.
«То-то же, будешь знать, как плеваться»! – сказал погибшему Антон Павлович и встал, чтобы поближе взглянуть на поверженного критика.
Повертев Льва Борисовича меж пальцев, он переместил мутный взгляд на доску.
В ту же секунду на самом дне тусклой паутины зрачков Антона Павловича вспыхнули две зеленые люстры.
Замерев от страха и благоговения, стояли пред ним на своих клетках покорные крошечные фигурки; и злобно, пронзительно смотрел на них с высоты Антон Павлович Райский.
Оливковые, посверкивали перед ним лысинками головки пешек. Торжественные митры слонов и зубчатые фески ладей, черные цилиндры и белые кипы, малахитовые мурмолки и фисташковые котелки, канотье и имамы, сверкающие изумрудными бликами диадемы императриц и царственные короны императоров – все были во власти Антона Павловича! Все ждали его приказа! Легкого, небрежного движения руки. Одобрительного кивка. Или щелчка указательным пальцем. Одним движением рукава Антон Павлович мог сгрести всех в коробку, стирая с лица земли. Одним движением мог он хоть сейчас вернуть ненавистного Добужанского на доску.
Во власти Антона Павловича было сделать оживленного Льва Борисовича ферзем и съесть его на десерт, как следует помучив.
– Вот как! Вот оно что! – одиноко бормотал догадавшийся обо всем Антон Павлович в зеленой мгле своего кабинета.
– Я покажу вам, как! Покажу вам, что! Будете у меня знать, кто я такой! – одиноко бормотал Антон Павлович в зеленой мгле своего кабинета.
– Будет вам елка! Будут вам и свисток и кедровые шишки! – одиноко обещал Антон Павлович в зеленой мгле своего кабинета.
– Это даже лучше, чем плевать с балкона! – одиноко радовался Антон Павлович в зеленой мгле своего кабинета.
– Гораздо, гораздо лучше! – торжествовал он.
Зеленоватое в свете торшерного абажура с кисточками, жуткое восковое лицо писателя надувалось лягушкой.
Веря каждому слову любимого хозяина, готовая поддержать его в любых начинаниях, преданно смотрела на Антона Павловича снизу вверх, скаля клычки, Марсельеза Люпен Жирардо – дамская собачонка, похожая на жабу или лысую летучую мышь, с крысиной мордой, львиным хвостом, но верным человеческим сердцем.
Так, совершив это невероятное, потрясающее открытие – он властен над всеми, Антон Павлович Райский первым делом обратил свой взор на Вениамина Александровича Карпова, стоявшего на доске под видом белого слона//.
– Карпуша! Ку-ку! – дребезжащим шепотом обратился Антон Павлович к другу детства. И кукушка на стенных часах три раза куканула Антону Павловичу в ответ.
Брезгливо придерживая Карпа за голову большим и указательным пальцами правой руки, Антон Павлович отправил издателя «Центральной слави» на с4.
К Вениамину Александровичу у Антона Павловича имелись старые счеты…
Часть 2
Игра
Глава 1
Темнеет ночь, над морем звезды блещут…
С невыразимой тоской смотрел владелец ежедневной информационно-публицистической газеты «Центральная славь» Вениамин Александрович Карпов в тонированное стекло своего металлик-«лендкрузера». Ему было плохо. И даже хуже того! Вениамин Александрович страдал, сердце его скулило.
Сердце Вениамина Александровича скулило примерно так: «Маша! Маша, Маша, Маша-Маша-Маша-Маша! Где ты сейчас, Маша? Маша?! Маша! Где ты сейчас, Маша? Я гибну без тебя, Маша! Будь ты проклята, Маша! Маша-Маша-Маша, где ты сейчас»? – и все прочее, в том же духе.
Не то чтобы Вениамин Александрович и в самом деле не знал, где его Маша, и только потому сердце задавало ему этот тревожный вопрос. Совсем напротив! Вениамин Александрович отлично знал Машин адрес. Маша жила на улице генерала Звеникачалова, гранитный монумент которого только что промелькнул мимо расплющенного по стеклу носа издателя.
Упомянутая Маша жила в недавно купленной и отремонтированной Вениамином Александровичем двушке, на шестом этаже, над аптекой. Машины окна с нежно голубой шторкой кухни и перламутровой – спальни выходили на проспект. Однако проспект давно минул, а равнодушный, бесчувственный автомобиль, разрывая фарами весеннюю жасминовую тьму, уносил Вениамина Александровича от перламутровых шторок к коттеджному поселку «Щучий» по Второму Валежному шоссе к законной жене Маргарите Евгеньевне Карповой.
Вспомнив лицо Маргариты Евгеньевны, сердце несчастного издателя заскулило еще горше, и под этот печальный звук Вениамин Александрович заснул.
Не субботнее утро разбудило Антона Павловича, но Антон Павлович разбудил субботнее утро.
Проснувшись с радостью, как дитя просыпается перед рождественским праздником, Антон Павлович почувствовал забытую легкость на душе и в ступнях, потянулся и, плешивым юношей проскакав к подоконнику, распахнул гардины.
Разбуженное Антоном Павловичем утро вползло в кабинет утопленником.
Вдова утопшего горько всхлипывала за стеклом. Северный ветер трепал на вдове траурные одежды. Лицо несчастной было неразличимо в сыром тумане.
Бедная женщина билась лбом о карниз. И стучала по стеклу кулаками. Слезы покинутой разбивались о стекла, стекали ручьями, гудели в воронке дождевого стока и, пенясь, выплескивались в колодец двора.
Над струнами электрических проводов ветер проносил голубей. На крестах телевизионных антенн сидели мрачные галки. Скрипели качели. Из мутных луж всплывали и лопались пузыри. Пластмассовый грузовичок с оторванным верхом боролся с девятым валом.
Оранжевый детский совочек, прибитый течением к подъезду, сорвался и помчался, опережая шипящие гребни, в сторону канализационного люка…
Впустив весеннее утро, Антон Павлович, бодро насвистывая «Любви пришедшей грезы…», прошел к шахматной доске, с удовольствием провел взглядом вдоль ровно выстроившихся перед ним шеренг, подправил мизинцем на клетке чуть ровнее Вениамина Александровича, пощекотал друга детства за подбородок и, продолжая насвистывать, отправился умываться и завтракать.
Свист Антона Павловича – «Мне с лепестков роса в власа роняла слезы…», – похожий на скрип осенней калитки, выпью пронесся по просторным сумеречным коридорам квартиры и просочился под дверь спальни Людмилы Анатольевны.
Людмила Анатольевна в ужасе распахнула глаза, увидела седой потолок и услышала шаги мужа.