Страница 23 из 37
Пред адвокатами в упор зимой и летом.
Их кожа лоснится - хрустящий коленкор.
Сиденья и они срослись в один орнамент.
За окнами к весне оттаивает двор,
И трепет этих жаб взорвался волдырями.
В коричневых штанах, на стульях, - и углы
Соломы с добротой к зазубринам их чресел.
Душа погасших солнц - в бессилии золы,
В соломе выжженной - зерно, и колос весел.
К коленным чашечкам - зубами, и под стул
Уходят пальцы их - бравурный марш с трубою.
И баркаролы гул их вены захлестнул,
И страсть морочит качкой боковою.
О, не подняться 6 им! Они встают, рыча,
И это гибель, кораблекрушенье.
С кошачьей ловкостью жестокость палача,
И панталоны их вздувает при движенье.
Вы слушаете их, и жажды кипяток
Ударить о стену башками их, плешивых,
Сшибить стремительно с кривых звериных ног.
Их пуговицы в ряд, как злость зрачков фальшивых.
Зрачки процеживают вечно черный яд,
Рукой невидимой убийство шлют вдогонку.
Посмотрят, и глаза избитых псов слезят,
И жарко вам, попав в кровавую воронку.
Садятся - снова грязных строй манжет.
Их подняли, расстроили их, чтобы
Нарушить желез их многочасовый бред,
Когда, как виноград, качаются их зобы.
И вновь на веки им спустил забрала сон.
На кулаки мечта кладет их подбородки,
Туркочет про любовь, и все они вдогон
Приклеиваются слюной к своей находке...
Цветы чернильные и брызги запятых
Подобны пестикам, их в лихорадку бросив
Под сонный зуд стрекоз зелено-золотых...
- И пол их взводят острия колосьев.
Перевод В. Парнаха:
Рябые, серые; зелеными кругами
Тупые буркалы у них обведены;
Вся голова в буграх, исходит лишаями,
Как прокаженное цветение стены;
Скелету черному соломенного стула
Они привили свой чудовищный костяк;
Припадочная страсть к Сиденью их пригнула,
С кривыми прутьями они вступают в брак.
Со стульями они вовек нерасторжимы.
Подставив лысину под розовый закат,
Они глядят в окно, где увядав зимы,
И мелкой дрожью жаб мучительно дрожат.
И милостивы к ним Сидения; покорна
Солома бурая их острым костякам.
В усатом колосе, где набухали зерна,
Душа старинных солнц сияет старикам.
И так Сидящие, поджав к зубам колени,
По днищу стульев бьют, как в гулкий барабан,
И рокот баркарол исполнен сладкой лени,
И голову кружит качанье и туман.
Не заставляй их встать! Ведь это катастрофа!
Они поднимутся, ворча, как злобный кот,
Расправят медленно лопатки... О Голгофа!
Штанина каждая торчком на них встает.
Идут, и топот ног звучит сильней укоров,
И в стены тычутся, шатаясь от тоски,
И пуговицы их во мраке коридоров
Притягивают вас, как дикие зрачки.
У них незримые губительные руки...
Усядутся опять, но взор их точит яд,
Застывший в жалобных глазах побитой суки,
И вы потеете, ввергаясь в этот взгляд.
Сжимая кулаки в засаленных манжетах,
Забыть не могут тех, кто их заставил встать,
И злые кадыки у стариков задетых
С утра до вечера готовы трепетать.
Когда суровый сон опустит их забрала,
Они увидят вновь, плодотворя свои стул,
Шеренгу стульчиков блистательного зала,
Достойных стать детьми того, кто здесь уснул.
Чернильные цветы, распластанные розы
Пыльцою запятых восторженно блюют,
Баюкая любовь, как синие стрекозы,
И вновь соломинки щекочут старый уд.
XXVI. Таможенники
Впервые напечатано посмертно в октябре 1906 г, в "Ревю литтерэр до Пари э де Шампань".
Источником, как и у предыдущих, является написанная по памяти копия Верлена. Стихотворение - настоящий сонет с объединяющей два катрена рифмовкой.
Если мысленно соединить "Блестящую победу у Саарбрюкена", "Богему", "Сидящих", "Таможенников", то можно заметить, насколько Рембо оказался близок бунтующей французской молодежи следующего столетия (1968). Ему ненавистна государственность Второй империи и Третьей республики, ему ненавистны таможенники и пограничные войска, прямо воплощающие насилие этой государственности над новыми Фаустами и Фра Дьяволо (напомним, что это прозвище свободолюбивого разбойника из одноименной оперы Д. Ф. Э. Обера по пьесе Э. Скриба), насилие над нимфами ("фавнессами"), подругами вольных героев, и, наконец, насилие над бродячим нищим поэтом.
Таможенники - носители антиличностного, глубоко противного Рембо начала - клеймятся поэтом злее, чем войска Третьей республики и Второй империи.
Другой перевод - П. Антокольского:
Ругающиеся в печенку, в душу, в бога,
Солдаты, моряки, изгнанники земли,
Нуль пред империей, - едва они пришли
На пограничный пункт, где землю делят строго.
Зубами трубку сжав, почуяв издали,
Что скоро в сумерки оденется дорога,
Таможенник идет в сопровождены! дога
И различает след, затоптанный в пыли.
Тут все законники, им не до новых правил,
Ждут черта с Фаустом, чтоб взять их на прицел:
"Что, старикан, в мешке?" - "Ступай, покуда цел!"
Но если к молодой красотке шаг направил
Таможенник, - гляди, как сразу он ослаб.
В аду очутишься от этих скользких лап!
XXVII. Вечерняя молитва
Впервые напечатано без ведома автора в "Лютэс" за 5-12 октября 1883 г., затем - в книге Верлена "Пр_о_клятые поэты" (1884).
Сохранился и автограф, и копия Верлена, в которой есть немногочисленные отступления, частично могущие быть объясненными воснроизведзпием по памяти, а частично разными стадиями обработки текста самим Рембо. В изданиях 1912 и 1922 гг. предпочтение отдано тексту копии Верлена.
В 1911 г., в переломные годы развития русской поэзии, своеобразие сонета передал Б. Лившиц:
Прекрасный херувим с руками брадобрея,
Я коротаю день за кружкою резной:
От пива мой живот, вздуваясь и жирея,
Стал сходен с парусом над водной пеленой.
Как в птичнике помет дымится голубиный,
Томя ожогами, во мне роятся сны,
И сердце иногда печально, как рябины,
Окрашенные в кровь осенней желтизны.
Когда же, тщательно все сны переварив
И весело себя по животу похлопав,
Встаю из-за стола, я чувствую позыв...