Вкус запретного плода

— А разве так бывает? — Марине не верилось. Со своей московской колокольни она не видела решительно никакой связи между беременностью и несомненным правом личности на образование.

— Как же! Чуть живот появился, сразу выперли. Мне тем более еще восемнадцати не было.

— А этот… от которого… вы… — Марина никак не могла найти определение слову.

— Он в армию ушел. — Женя потянулась за новой тарелкой. — Еще осенью.

Марина автоматически попыталась перенести эту ситуацию в свою школу, об этом, вообще говоря, стоило подумать, как все сложится, когда… Но все равно рассказ Жени звучал совершенно немыслимо.

— И где же ты стала жить? — перейдя наконец на «ты», спросила Марина. В самом деле, где жить человеку, которому домой нельзя, поскольку дома у него практически нет, и там, где он до сих пор жил, тоже нельзя остаться?

— Сначала так и жила потихонечку в общежитии, девчонки меня прятали от начальства. Учиться уже не ходила. От комендантши — у нее свои ключи были, все чистоту проверяла, стерва, — я в шкаф залезала. Залезу в шкаф, закроюсь изнутри и сижу. Один раз чуть было не задохнулась там. Комендантша ушла, а я все дергаю дверь, дергаю, а она никак — заело что-то.

А мне воздуха не хватает, мне и так-то уже трудно дышалось, срок большой, живот подпирает, ну, я дергала, дергала, сама не заметила, как свалилась, отключилась начисто, самой даже теперь не верится. — Женька замолчала, точно заново окунаясь во всю эту жуть.

— Ну? — поторопила ее Марина, не в силах дождаться развязки. — А кончилось чем?

— Да ничем. — Женькин голос звучал отрешенно и равнодушно, как будто развязка ее как раз и не интересовала. — Потом все с занятий вернулись, пошли переодеваться, открыли дверь, а я оттуда и выпала.

Марина поежилась.

— И что с тобой потом было?

— Ни фига не было, — Женька рассмеялась. — Водой из чайника облили, я встала и пошла. Так я до самых родов в общаге просидела, своим ходом ушла, между прочим, от нас до роддома километров пять было. Девчонки проводили немного, конечно, не до конца — время позднее было, у нас общагу в одиннадцать закрывали. Они домой, а я дальше пошла. Холодно, ветер, я прямо заледенела вся. Цирк, да и только. И схватки. Иду согнувшись. Доплелась.

Женя легко, стремительно повернулась, отставляя куда-то вдаль, на задний, более безопасный план тонкую и красивую, а оттого особенно любимую чашку.

— Слушай, что дальше было! Дойти-то я дошла, а там ведь у них заперто, ну, ночь же. И звонок не работает, провода оборвало, ветер в ту ночь жуткий был!

— Боже мой! — в ужасе выдохнула Марина.

— Да вот! — Женя засмеялась, явно довольная произведенным впечатлением. — На мое счастье, двери входные там стеклянные были. Как садану по стеклу сапогом, а сапоги, между прочим, кирзовые, у тех, кто в конно-спортивной секции занимался, такие были — стекло вдребезги, шум, грохот, народ набежал, давай ругаться, стекло небось денег стоит, а у меня, без очков ясно, что нет ни копейки.

Женя снова замолчала, на сей раз мечтательно улыбаясь. Видно, чем-то все эти жуткие воспоминания были ей дороги и приятны.

— Вот, — произнесла она наконец. — Потом почти сразу, меньше чем через час, Димыч родился. И помучиться толком не успела. Порвалась только вся. Четыре килограмма. — Последнее было сказано с классической материнской гордостью. Впрочем, сказав эти слова, Женька снова помрачнела. — Дальше хуже было, — произнесла она и опять надолго замолчала.

— Почему хуже? — не выдержала Марина.

— Ну а как же? Жить негде. Родить родила, пожалуйста, вот он, Димыч, получите и распишитесь, и валите теперь отсюда на все четыре стороны. А куда? В общежитии я и одна еле-еле продержалась, а уж с малым сама понимаешь.

— И что, ничего нельзя было сделать? Ну, пойти там куда-нибудь… Все-таки ребенок!

— Ходить-то я ходила. И в милиции была, и в роно, и в Горздравотделе, везде один ответ: прописки у вас нет — катитесь отсюда на три веселых буквы. Почему именно мы должны с вами мучиться? У тебя-то, конечно, есть прописка? — неожиданно перебила она саму себя.

— Конечно, есть, — ответила Марина, испытывая нечто вроде смутного стыда по этому поводу.

— Вот ты не знаешь, что это такое. Ты ее береги, — серьезно сказала Женя. — Прописка, знаешь, это такое дело… С пропиской ты человек, а без нее собака без привязи, любой изловит и отправит на живодерню.

Женька опять замолчала, однако справилась с собой, сглотнула и продолжила рассказ:

— Так вот и ходили мы с Димычем, везде говорят: сдавай-ка ты его, милая, в детдом, а мы тебе, так и быть, подыщем работенку с общежитием. Ха! Как же, разбежались! Умные какие! Своих пускай сдают. Я так там одной тетке и сказала, ух она разоралась: «Да я тебе! Да я сейчас! Да я милицию позову!» Подумаешь, напугала! — Женькины кулаки рефлекторно сжались, и Марина невольно отодвинулась. Однако слишком многое в этой истории оставалось еще для нее неясным.

— А где же ты жила все это время? Пока всюду ходила?

— Ну, где жила? Да по-разному. В основном у девчонки одной жила, которая техникум наш на год раньше закончила, распределение получила, и дали ей от ее совхоза барак. Хибара, скажу тебе, страшная, а холодина — как на улице. Димыч у меня и заболел. Тогда его в больницу детскую взяли, а я при нем вертелась. До весны кое-как дотянули, а там… Есть-то чего-то надо. Вот я и пошла на вокзал.

— На вокзал? Зачем на вокзал?

Женя искоса взглянула на Марину и вдруг залилась краской.

— Работать, — процедила она сквозь зубы, взяла в руки очередную тарелку и, споласкивая ее, затянула веселый мотив.

До Марины по-прежнему не доходило.

— И что же ты там делала?

— Известно что, мужиков снимала. А что мне там еще-то было делать?! На юга, что ли, оттудова уезжать?! К пальмам и кипарисам?! — выкрикивала Женя. — Без прописки ведь и в уборщицы никуда не возьмут. Потом, ребенок! — Женя судорожно вздохнула, поставила с размаху на стол стакан и рассказывала дальше почти спокойно. — А на вокзале есть комната матери и ребенка. Вот я Димку туда заброшу, а сама в зал ожидания. Правда, половина денег на ту же комнату уходила. Все-таки они ведь тоже рискуют. Им же только от пассажиров детей положено принимать, с предъявлением паспорта и билета. — Выдержав паузу, но, похоже, собираясь снова заговорить, Женя сначала выключила ставшую ненужной воду, они незаметно поперемыли посуду, извлекла из-под длинного стола табуретку и, усаживаясь на нее поудобнее, спросила: — Ничего, я закурю? Ты как?

— Кури, пожалуйста. — К возможности оказаться в роли пассивного курильщика Марина относилась равнодушно.

— Не куришь? — поинтересовалась Женька, глубоко и с жадностью затягиваясь.

— Нет.

— Ну и правильно, и не надо. А я вот с восьми лет как начала смолить, так и все. Два раза бросала, да все ненадолго. День-два проходит, чувствую, ну все, больше мочи нет. Ну, думаешь, и черт с ним.

Женя засмеялась, Марина невольно к ней присоединилась: чтобы пережить все услышанное, ей просто необходимо было срочно что-нибудь сделать — или выплакаться, или, посмеяться.

— А этот… твой… — опять, не зная, как сказать, начала Марина. — Он же пришел, наверное, давно из армии?

— Что толку? — Женька снова погрустнела, со злостью тыкая в пепельницу бычок. — Я ему тогда сразу написала, что забеременела, а он не ответил. Ну и на фиг пошел. Думаешь, я ему теперь нужна, с вокзала-то? — Женька криво усмехнулась, и так не похожа была эта усмешка на ее милую, ясную улыбку, что Марине стало совсем жутко.

— А сюда ты как попала? — быстро выпалила она давно мучивший ее вопрос, торопясь поскорей заболтать впечатление.

Женькино лицо посветлело. Она не торопясь закурила новую сигарету и заговорила мечтательным, совсем не похожим на прежний тоном.

— Да так и попала. Денис у нас знаешь какой? На него когда чего найдет… Снял он меня, на вокзале прямо, представляешь? — Женька рассмеялась и продолжала сквозь смех, с трудом проталкивая слова, то и дело захлебываясь и фыркая: — Подошел, говорит: девушка, я хочу в этой жизни все испытать, вот пришел на вокзал испытывать…