Страница 24 из 33
Александров был атеистом, и достаточно агрессивным: как и очень многие советские либералы, он искренне не понимал, как можно допускать какую бы то ни было религиозную активность за пределами храмов. Местную епархию при Пахомии он просто не замечал (да и сам Владыка Пахомий проводил своего рода изоляционистский курс, избегая контактов за пределами церковной среды без острой необходимости). Но вот с прибытием в Мангазейск Преосвященного Евграфа позиция Александрова радикально поменялась.
Евграф был епископом. Что в глазах Михаила Васильевича являлось огромным минусом. Но Михаил Васильевич был не просто атеистом и либералом – он был советским атеистом и либералом. А Владыка Евграф был выпускником МГИМО и сыном генерала КГБ, то есть по рождению и воспитанию принадлежал к советской аристократии. У Александрова, как у советского Бонасье, всего-навсего буржуа, которому удалось лишь приподняться над общей серой массой, при слове «МГИМО» перехватывало дыхание. Чувство сословного превосходства Евграфа над ним, которого в СССР и на пушечный выстрел бы к МГИМО не подпустили, заставляло профессора Александрова относиться к новому архиерею как минимум почтительно.
А Владыка Евграф, сам будучи человеком хорошо образованным и тяготевшим к интеллигенции, смог установить с Михаилом Васильевичем доброжелательные и даже дружеские отношения. Так профессор-атеист стал частым гостем в местном Епархиальном управлении и даже начал участвовать с Мангазейской епархией в общих проектах. По той же причине сплетни об Александрове стали частью единого корпуса епархиальных сплетен и давали обильнейшую пищу для застольных бесед православных преподавателей местного университета и духовенства.
– По случаю чего мемориальные доски? – осведомился Шинкаренко, разливая водку по рюмкам и стаканам.
– Случай не важен! Важно, что нужно вешать доски! В честь всяких там просветителей, каких-нибудь заслуженных забытых преподавателей…
– Заслуженно забытых, – вставил Шинкаренко, наполняя свой стакан.
В очередной раз раздался взрыв смеха. Со всеми смеялся и отец Ярослав. Но при этом он обратил внимание на одну студентку, присутствовавшую тут же. Роста она была невысокого и выглядела очень мило. Наряд был обычный, девическо-студенческий – так, кофточка-юбочка. Черты лица были правильными и потому красивыми; то, что со временем могло стать недостатком внешности, пока что, как плащом-невидимкой, покрывалось ее молодостью. В отличие от других девиц, которые тянулись к Шинкаренко (штатному джентльмену и дамскому угоднику в епархиальных и околоепархиальных кругах), она держалась несколько обособленно, но и не скованно. Видно было, что и люди, и разговоры их ей интересны, но несколько тяжелое, пропитывавшееся водочными парами веселье начинает ее утомлять. Это было созвучно тому, что чувствовал сам отец Ярослав. И это также вызывало симпатию.
Наконец вечер завершился. Маршрутки давно не ходили, время же было поздним, и те, кто жил далеко, начали соображать, кому в какую сторону двигаться, дабы скинуться на такси. Тут выяснилось, что сторона у отца Ярослава и у той симпатичной молчаливой девушки, которую он невольно выделил среди всех присутствующих, одна. Так они оказались вместе в одном такси. Разговора, однако, не получилось: Андрейко отнюдь не хотел играть роль очаровательного светского собеседника, а девушка была молчалива. Но при этом Ярослав чувствовал, что это не то отчужденное молчание, которое обычно возникает, когда человека вынуждены терпеть рядом буквально из последних сил, а молчание иное, доброжелательное. Так молчат тогда, когда без слов все ясно и потому хорошо. Он много лет прожил в браке, но подобное ощущал впервые. И сейчас это новое, сильное чувство буквально подавило его – подавило настолько, что вплоть до того момента, когда колеса такси заскрипели напротив подъезда, где жила Наталья, Ярослав не произнес ни слова. Наконец, понимая, что это радостное, ликующее молчание, к сожалению, обрывается и дальше все-таки нужно что-то сказать, он произнес:
– Давайте я вас провожу! А то тут у вас темно…
– Не надо, – ответила девушка, – тут же рядом.
Водитель, персонаж не вполне определенного возраста со следами многолетней алкогольной интоксикации на небритом лице, с грациозной безтактностью влез в разговор:
– Да вы вон, когда подниметесь, светом поморгайте, мы и увидим…
– Как это: поморгать? – с легким раздражением спросил Андрейко.
– Ну это, включить-выключить!.. Вы на каком этаже живете? – обратился таксист к девушке.
– На восьмом. Вон мои окна, – она показала рукой, какие.
– Может, мне все-таки вам позвонить потом? – спросил Андрейко и тут же мысленно выругал себя за этот неуместный, мальчишеский вопрос. «Как подросток!» – пронеслось в голове.
– Не надо, – ответила Наталья. – Я сама вам позвоню. Напишите телефон, – и она на удивление быстро, почти мгновенно достала из своей женской сумочки листок бумаги. Ярослав торопливо написал свой номер.
Так состоялось их знакомство. И она действительно позвонила, и в ближайшее воскресенье, произнося отпуст с амвона своего храма, он увидел ее, в бордовой зимней куртке, стоящую у самого входа. С этого времени их общение началось и более не прекращалось.
Виделись они не очень часто, но регулярно. Иногда она тихо, не привлекая к себе внимания, появлялась у него в храме. Иногда он заглядывал к ней, в то место, которое она называла домом – в комнату в общежитии, которую она снимала и вследствие этого не должна была делить с кем-то еще. Благодаря этому обстоятельству Ярослав мог гостить у нее столько, сколько хотел – что он и делал.
Наталья стала для него открытием. Совсем еще молодая, очень тихая и скромная девушка, она умела быть твердой и даже храброй. Ярослав чувствовал, что полюбил – полюбил по-настоящему впервые, полюбил взаимно. Но едва ли он осмелился бы свалиться в смерч новых и явно безнадежных отношений, если бы не удивительная смелость Натальи, его Наташи, которая умела сочетать эту смелость с не менее удивительной женственностью.
Она кое-что знала о канонических нормах и требованиях церковного устава. А то, чего не знала, Ярослав ей рассказал, ничего не утаивая. Ей было известно, что он женат, пусть и более чем неудачно. Знала она также и то, что священник второй раз жениться не может и что Ярослав, если перед ним встанет выбор, предпочтет священство, а не ее. Также она понимала, что рано или поздно этот выбор ему делать придется.
То есть, коротко говоря, они оба осознавали: в конечном счете ничего, кроме боли – возможно, самой сильной боли, которую они когда-либо испытывали – им эти отношения не принесут.
– Наташенька, неужели тебе это нужно? – спросил Ярослав.
– Да, – ответила она. И более таких вопросов они друг другу не задавали.
С тех пор она стала для него самым близким человеком – во всех смыслах, в том числе и в том, в каком бывают близки мужчина и женщина.
Наталья была очень тактичной девушкой и довольно смиренно переносила свою роль – роль любовницы (хотя никто и никогда ее так не называл, но свой реальный статус она оценивала верно). Именно поэтому на приходе она появлялась нечасто, а если и появлялась, то в самом конце службы, и с отцом Ярославом старалась слишком долго не беседовать. Однако ее присутствие вскоре начала отмечать законная жена священника, Елена. К тому же долгие телефонные разговоры, которые он вел с Натальей, от нее укрыться не могли – ибо жили они по-прежнему в одной квартире.
Какое-то, весьма непродолжительное время она демонстративно не замечала этих отношений. Однако хватило ее ненадолго. И в один из тех редких вечеров, когда отец Ярослав был дома, она решила с ним об этом поговорить.
– У тебя что, какие-то отношения с этой девушкой? – услышал Андрейко. Накануне он купил новую книгу одного известного диакона-публициста и теперь сосредоточенно ее читал. Потому появления своей законной супруги он не заметил.
Лена стояла в дверном проеме, уперев одну руку в бок и выставив вперед грудь. В другой руке была зажата тряпка для мытья посуды.