Адмирал Ушаков

- Возможно, ожидания крестьян скоро сбудутся, - после долгого молчания сказал Ушаков. - Однако мне лично дело сие представляется сложным. Дворянство будет противиться.

- Ежели царь решит, как же дворянству против царя идти?

Ушаков промолчал. Он сам относился к сословию дворян, и ему было не очень-то удобно изобличать свое же сословие перед крепостным слугой, хотя и слуга этот был ему ближе всех дворян.

- Не будем гадать, что будет, - промолвил Ушаков. - Выйдет царский манифест, тогда все и разъяснится.

В эти дни Ушаков выезжал редко. Он продолжал писать военные записки воспоминания о Средиземноморском походе. Работа продвигалась медленно. Семьдесят лет - не пятьдесят. Это уже настоящая старость. Память стала не та. Чуть поволнуешься или пересидишь за письменным столом - в голове сразу шум. Да и сердце ослабло. На второй этаж без отдыха уже не подняться. Но дело было не только в старости. Просто не писалось почему-то. Вначале все шло гладко, а как дошел до создания на Ионических островах республиканского самоуправления, до разработки и принятия сей республикой конституции, так дело и застопорилось. На бумагу просились мысли, которые противоречили устоям монаршей власти. Работая над проектом основ конституции Республики Семи Островов, он, Ушаков, исходил из убеждения, что власть над народом не должна зависеть от произвола одного человека. Худо дозволять кому-то ставить себя выше законов, иметь на своей стороне все права, а на прочих возлагать одни только обязанности. Такое управление государством может быть основано только на страхе и не может иметь истинного согласия с началами здравого рассудка... Словом, республиканская власть, подобная той, какая была учреждна на Ионических островах, представлялась ему наиболее справедливой. Но как лучше, доказательнее написать об этом? И не случится ли так, что написанная в таком духе рукопись вообще не увидит света и будет сожжена рукою палача?

Сомнения, колебания... Нелегко дается истина.

Однажды во время работы над рукописью к нему приехал Филарет. Федор привел игумена к нему прямо в кабинет: тот сам так пожелал. Отношения между ними оставались все такими же сложными, до конца не улаженными. Оба они чувствовали между собой какую-то недоговоренность, которая разъединяла их, не позволяла сделаться настоящими друзьями.

- Круты ваши ступени, Федор Федорович, ох круты!.. - войдя в кабинет, стал жаловаться игумен. - Еле поднялся.

- Пойду холодненького кваску принесу, - сказал Федор, - квас-то вас сразу освежит.

Ушаков усадил гостя в кресло, сам остался на ногах.

- Жара стоит, оттого и тяжело.

Филарет возразил:

- Не жара, годы подводят. Старость пришла, а старость с добрым здоровьем не приходит, старость с недугами, с немощью приходит.

- То правда, - согласился с ним Ушаков, который знал о старческих недугах не хуже, чем он.

- А ведь я к вам по пути, - как бы оправдывая свой неожиданный визит, сообщил игумен. - По деревням ездил, в Аксел заезжал.

Ушаков поставил себе стул против гостя и сел тоже.

- У Титова были?

- Заходил. Обедом потчевал.

Ушаков брезгливо поморщился:

- Не люблю я его. Рассказывают, будто прошлой весной собак на людей натравил, кои за милостыней к нему постучались.

- На Титова это похоже.

Ушакова неприятно удивило, что игумен сказал это уж слишком как-то равнодушно, без всякого осуждения, словно речь шла о пустяковом поступке, не заслуживающем внимания.

- Зачем к нему ездили, дело было?

- Напомнить, чтобы монастырь не забывал: почему-то редко стал у нас появляться. Да и крестьяне его тоже. Раньше к нам ходили, а теперь все в Темников да в Темников.

- Про крестьян не говорю, что до самого Титова, то таких не только на службы приманивать, таких от церквей отлучать надо.

Седые кустистые брови игумена от удивления дернулись ко лбу.

- Зачем так круто? Он же не против Христа восстал.

- А разве жестокость этого крепостника-самодура увязывается с учением Христа?

Игумен тяжко вздохнул:

- Все пороки в нас от дьявола. Христос призывает нас к терпению.

Вошел Федор с квасом. Полный горшок принес - холодного, едучего, прямо из погреба. Филарету хотелось одним пригублением осушить всю кружку, поданную Федором, но он побоялся застудить горло и стал пить маленькими глоточками.

- А вы чем занимаетесь? - не выпуская из рук кружки, вдруг посмотрел он на письменный стол хозяина. - Смотрю, бумаг полно.

Ушаков не стал скрывать и рассказал о своей работе над рукописью о походе в Средиземное море, когда ему довелось командовать соединенной русско-турецкой эскадрой.

- И давно работаете?

- Еще в Петербурге начал, да не получается что-то, не могу кончить.

Игумен допил свой квас, поставил кружку на край стола и обратился к Ушакову:

- Вы мне почти ничего не рассказывали о своих ратных делах. Не дадите ли почитать вашу рукопись?

- Но она вряд ли вас заинтересует.

- Вы думаете, что мы любим читать одни только священные писания?

Ушаков принялся собирать со стола исписанные листы и аккуратно складывать их в папку. Что ж, коли игумен интересуется военным флотоводческим делом, дать рукопись ему не жалко. Пусть почитает. Может, даже замечания какие сделает, посоветует... Со стороны, говорят, виднее.

- Когда вернете? - спросил он, подавая ему папку с вложенными в нее листами.

- Думаю, за неделю прочитать успею.

Они посидели за разговором с час, после чего игумен уехал.

Рукопись Филарет вернул даже раньше чем через неделю. Привез сам. Вид у него был довольный.

- Поверите ли, - говорил он, - некоторые места так захватывали, что не мог оторваться. Даже вечерами читал, при свечах.

Ушаков молчал, ожидая, что последует за похвалой. А то, что за похвалой что-то должно последовать, он угадывал по вкрадчивости голоса игумена.

- Вы позволите говорить с вами откровенно?

- Разумеется.

- Все очень хорошо, но мне показалось, что в конце рукописи вы как бы заблудились.

- Возможно.

- Мне показалось, вы отошли от тропы, по которой шли, и забрались в дебри. Стоило ли так подробно описывать историю создания на завоеванных вами островах республики, приводить рассуждения в пользу равного представительства сословий в сенате и прочее?