Страница 28 из 32
Напомню, что Польша как самостоятельное государство появилось на карте Европы XX века только в результате Первой мировой войны, Гражданской войны в России и поражения Германии и Австрии. Воспользовавшись временной слабостью названных трех держав, поляки смогли освободить свои исторические территории от их владычества и восстановить свою давно утраченную государственность. К 1939 году этой государственности еще не было и двадцати лет. Припомните, как всего за десять лет до того в «Стихах о советском паспорте» (1929) Маяковский едко издевался над главным документом польских граждан, их паспортом: «На польский глядят, как в афишу коза, / На польский выпячивают глаза / В тупой полицейской слоновости: / Откуда, мол, и что это за / Географические новости?». Вот так и смотрела на Польшу вся тогдашняя Европа.
Чрезвычайно показательно отношение к полякам Уинстона Черчилля, который спустя уже годы после войны писал о них с упреком и застарелой обидой: «Героические черты характера польского народа не должны заставлять нас закрывать глаза на его безрассудство и неблагодарность, которые в течение ряда веков причиняли ему неизмеримые страдания. В 1919 году это была страна, которую победа союзников после многих поколений раздела и рабства превратила в независимую республику и одну из главных европейских держав. Теперь, в 1938 году, из-за такого незначительного вопроса, как Тешин, поляки порвали со всеми своими друзьями во Франции, в Англии и в США, которые вернули их к единой национальной жизни и в помощи которых они должны были скоро так сильно нуждаться. Мы увидели, как теперь, пока на них падал отблеск могущества Германии, они поспешили захватить свою долю при разграблении и разорении Чехословакии. В момент кризиса для английского и французского послов были закрыты все двери. Их не допускали даже к польскому министру иностранных дел». В другом месте своих послевоенных мемуаров Черчилль наделил поляков, бросившихся в 1938 году «дербанить» Чехословакию вместе с немцами, словаками и венграми, «жадностью гиены».
Понятно, что никакой внутренней мотивации для спасения «безрассудных и неблагодарных» поляков не было даже у такого сторонника войны с Германией, как Черчилль, и его воинственные побуждения имели совсем иную подоплеку (какую – поймем в дальнейшем). Что же говорить о сторонниках мира, бывших еще в большинстве?
Да, Англия и Франция публично давали Польше гарантии, обещали ее защищать в случае, если кто на нее нападет. Некоторые историки считают, что тем самым они поселили в поляках излишнюю уверенность и самонадеянность, в результате чего Польша бросилась укреплять свои рубежи с Советами, открыв Германии незащищенный, по сути, тыл. Но когда Гитлер ввел танковые колонны в этот разверстый польский тыл, ни Франция, ни Англия не смогли ее защитить, хоть и объявили зачем-то немцам войну. Ни денег, ни вооружений, ни войск, ни иных средств давления у них не нашлось. Всей польской дутой независимости пришел очень скорый конец: 1 сентября война началась, а уже 6 октября она закончилась капитуляцией остатков польских войск.
В этот знаменательный день своего полного торжества Гитлер выступил в рейхстаге с речью, в которой на весь мир прозвучал призыв к замирению с Англией и Францией. Фюрер-победитель великодушно давал этим странам последний шанс. Он не хвастал и не шантажировал проявленной только что грозной силой, он не давил на них, он по-хорошему уговаривал:
«У Германии нет никаких претензий к Франции… Я даже не буду касаться проблемы Эльзаса и Лотарингии. Я не раз высказывал Франции свои пожелания навсегда похоронить нашу старую вражду и сблизить эти две нации, у каждой из которых столь славное прошлое…
Не меньше усилий посвятил я достижению англо-германского взаимопонимания, более того, установлению англо-германской дружбы. Я никогда не действовал вопреки английским интересам. Даже сегодня я верю, что реальный мир в Европе и во всем мире может быть обеспечен только в том случае, если Германия и Англия придут к взаимопониманию».
Фюрер был искренен и говорил правду. Вторую мировую войну со всеми ее чудовищными последствиями для всего белого человечества еще можно было остановить. Все еще было поправимо, обратимо. Но на призыв Гитлера к миру Даладье и Чемберлен ответили отказом. На следующий день, 7 октября, первый официально заявил, что Франция не сложит оружия, пока не будут получены гарантии «подлинного мира и общей безопасности». А чуть позже, 12 октября, Чемберлен назвал предложения Гитлера «туманными и неопределенными» и заявил, что если Германия хочет мира, то нужны «дела, а не только слова», и Гитлер должен представить «убедительные доказательства» и дать гарантии своего стремления к миру, уйдя из Польши и Чехословакии. Увы, вот это именно и была пустая болтовня вместо дела.
Тут терпение Гитлера, казавшееся бесконечным, лопнуло, и тогда подошла очередь тех, кто безрассудно дергал тигра за усы: французам и англичанам пришлось дорого платить по тем счетам, что сами же и подписали, гарантируя полякам то, чего не могли и не должны были гарантировать[47].
Зачем же, почему же они это сделали?!
Вот тут-то и всплывает фигура сэра Уинстона.
Как Черчилль встал на тропу своей войны
Почему Чемберлен, вынужденный объявить Германии войну от лица Англии, тут же назначил своего политического оппонента Черчилля первым лордом адмиралтейства, на ту самую должность, которую тот как никуда не годный военный с позором покинул в 1915 году? Почему как только Чемберлен все же покинул свой пост, 10 мая 1940 года на должность премьера оказался триумфально возведен королем Георгом Шестым все тот же Черчилль?
Потому что к концу 1930-х годов все от простого солдата до короля в Соединенном Королевстве уже знали, как «Отче наш»: война – это Черчилль, Черчилль – это война. Не как лидер победившей на выборах партии, а как лидер «надпартийной партии войны», как человек, известный своей непоколебимой решимостью воевать до конца, занял Черчилль высший пост в государстве военного времени.
Но таким Черчилль был не всегда. Поведение его в отношении Германии менялось в течение всего предвоенного десятилетия.
В самом начале 1930-х годов Черчилль еще довольно индифферентен, хотя уже начинает выражать свою обеспокоенность положением евреев в Германии. Он внимательно отслеживает рост антисемитских настроений в этой стране, его беспокоит возможность возвышения Гитлера, о взглядах которого он достаточно наслышан. Черчилль даже хотел встретиться с Гитлером и пытался эту встречу организовать через Эрнста Ханфштенгеля, которому пенял на гитлеровский антисемитизм. Он самонадеянно думал при встрече изменить образ мысли фюрера, призвать его не обижать евреев. Но Гитлер пренебрег Черчиллем, не захотел и не стал встречаться. Эта попытка повлиять на немецкого лидера, укротить его антисемитизм сорвалась осенью 1932 года.
В январе 1933 года Гитлер стал канцлером Германии. В марте был издан нацистский манифест, который предписывал местным организациям партии по всей Германии «проводить антисемитскую пропаганду среди населения». А уже в апреле 1933-го, после первого запрета на профессии в Германии, направленного против евреев, Черчилль произносит в палате общин речь, которая стала заметной вехой для нашего исследования.
Черчилль подчеркнул в своей речи, в частности, – и нам важно это отметить, – что не только «военные и агрессивные проявления в Германии, но также те преследования евреев, о которых говорили многие почтенные члены палаты, привлекают внимание каждого, кто чувствует, что мужчины и женщины имеют право жить там, где они родились, и имеют право вести образ жизни, ранее гарантированный им законами страны их рождения».
Надо отдать должное предусмотрительности Черчилля, который уже тогда заглядывал далеко вперед, выдавая главную суть своей обеспокоенности: «Есть опасность, что отвратительные условия, господствующие теперь в Германии, путем завоевания распространятся на Польшу, и новые преследования и погромы начнутся на новой территории». Эту обеспокоенность Черчилля судьбой польских евреев задолго до захвата Польши следует отметить и запомнить.
47
Чрезвычайно показательна судьба Франции: она во всей красе демонстрирует, почему этой стране следовало продолжать политику «умиротворения» Германии, а не лезть в пекло войны. Достаточно сравнить две мировые войны: Первую и Вторую. В Музее армии в Париже я обратил внимание на непривычную датировку: оказывается, французы ведут отсчет Первой мировой, как ни странно, со времен Франко-прусской войны. По их представлениям, эта война растянулась на полвека, так сказать, от поражения в 1871 году до реванша в 1919-м. Но и без этого преувеличения признаем, что тяжелейшая, упорнейшая война продолжалась свыше пяти лет (1914–1919) и окончилась победой, пусть и обескровившей Францию. А во Второй мировой войне франко-прусский эпизод занял всего… сорок дней! Недаром его прозвали «странной войной». Таков был срок, за который французская армия был разгромлена в лоск, а Париж капитулировал. Спрашивается: надо ли было Франции испытывать судьбу? Ответ однозначен: нет.