Обнаженная

Художникъ сѣлъ, но довольно робко, избѣгая соприкосновенія съ нею и особенно съ ея руками, которыя инстинктивнс искали предлога ухватиться за него. Онъ догадывался о желаніи Кончи выплакаться на его плечѣ, забыть все и осушить улыбкою послѣднія слезы. Такъ происходило дѣло и въ другихъ случаяхъ, но Реновалесъ зналъ эту игру и демонстративно откинулся назадъ. Подобныя штуки не должны были повторяться, если-бы даже онъ желалъ возвращенія къ прежнему. Надо было высказать правду во чтобы то ни стало, положить навсегда конецъ ихъ сношеніямъ и сбросить съ плечъ тяжелое бремя.

Онъ заговорилъ мрачнымъ, прерывающимся голосомъ, устремивъ взоръ на паркетъ и не рѣшаясь поднять глазъ изъ страха встрѣтить взгядъ Кончи, которая – онъ чувствовалъ это – пристально уставилась на него.

Онъ уже давно собирался написать ей, но все боялся, что не съумѣетъ ясно изложить свои мысли, и этотъ страхъ заставлялъ его откладывать письмо со дня на день. Теперь-же онъ былъ очень радъ, что Конча явилась лично, и лакей оказался не въ силахъ задержать ее. Они должны были поговорить, какъ товарищи, и совмѣстно обсудить будущность. Пора положить конецъ глупостямъ. Они должны были сдѣлаться тѣмъ, о чемъ Конча мечтала въ прежнія времена, т. е. друзьями, и только. Она была красива и сохранила свѣжесть юности, но время не проходитъ безслѣдно, и онъ самъ чувствовалъ себя старикомъ и глядѣлъ на жизнь съ нѣкоторой высоты, какъ смотрятъ на воду въ рѣкѣ, не входя въ нее.

Конча изумленно глядѣла на художника, отказываясь понимать его слова. Что это за рѣчи?.. Послѣ краткаго вступленія Реновалесъ заговорилъ тономъ раскаянія о своемъ пріятелѣ графѣ де-Альберка, завоевавшемъ его уваженіе своимъ искреннимъ простодушіемъ. Совѣсть его не могла оставаться спокойною при видѣ искренней дружбы важнаго сеньора. Этотъ дерзкій обманъ въ его собственномъ домѣ, подъ одною крышею съ нимъ, былъ отвратительною подлостью. У Реновалеса не было силъ продолжать этотъ образъ жизни. Онъ и Конча должны были очиститься отъ гадкаго прошлаго путемъ дружескаго чувства, распрощаться навѣки, какъ любовники, безъ злопамятства и вражды, взаимно благодаря другъ друга за прошлое счастье и сохранивъ пріятное воспоминаніе о блаженныхъ минутахъ, какъ о близкихъ покойныхъ людяхъ…

Но смѣхъ Кончи, нервный, жестокій, нахальный прервалъ рѣчь художника. Она развеселилась при мысли, что мужъ ея служилъ предлогомъ для этого разрыва. Мужъ ея!.. И она закатывалась искреннимъ смѣхомъ, въ которомъ отражалось все ничтожество графа, полное отсутствіе уваженія къ нему со стороны жены, привычка устраивать свою жизнь соотвѣтственно своимъ капризамъ, совершенно не считаясь съ мнѣніями или мыслями этого человѣка. Мужъ не существовалъ для нея; она никогда не боялась его, никогда не думала о томъ, что онъ можетъ служить ей въ чемъ-либо помѣхою. А теперь любовникъ заговорилъ вдругъ о мужѣ, выдвинувъ его въ качествѣ оправданія для своего отступленія.

– Мой мужъ! – повторяла она, заливаясь жестокимъ смѣхомъ. – Бѣдняжка! Оставь его въ покоѣ; ему нѣтъ никакого дѣла до насъ съ тобою… He лги, не будь трусомъ. Говори же; твои мысли заняты чѣмъ-то инымъ. Я не знаю, чѣмъ именно, но чую, вижу что-то. О, если ты любишь другую!.. Если ты любишь другую!

Но глухая угроза замерла на ея губахъ. Ей достаточно было взглянуть на друга, чтобы убѣдиться въ несправедливости своихъ подозрѣній. Внѣшность его не говорила о любви; отъ него вѣяло полнымъ спокойствіемъ отдыхающаго человѣка безо всякихъ вожделѣній. To, что побуждало его отталкивать ее отъ себя, было либо прихотью его воображенія, либо нарушеннымъ равновѣсіемъ духовныхъ силъ. Эта увѣренность оживила графиню; она забыла свой гнѣвъ и заговорила нѣжнымъ тономъ, и въ горячихъ ласкахъ ея чувствовалась не только любовница, но и мать.

Вскорѣ она прижалась къ Реновалесу, обняла его за шею и съ наслажденіемъ запустила пальцы въ его густые, всклокоченные волосы.

Она не отличалась гордостью. Мужчины обожали ее, но она принадлежала душою и тѣломъ своему художнику, этому неблагодарному, который такъ лѣниво отвѣчалъ на ея любовь и причинялъ ей кучу непріятностей… Порывы нѣжности побуждали ее цѣловать его въ лобъ съ чистымъ и великодушнымъ бидомъ. Бѣдненькій! Онъ такъ много работалъ! Всѣ его напасти происходили отъ усталости, переутомленія, чрезмѣрной работы. Онъ долженъ былъ бросить кисти, жить спокойно, крѣпко любить ее, быть счастливымъ съ нею, давать отдыхъ своему уму; тогда разгладились бы морщины на его бѣдномъ лбу, подъ которымъ, точно за завѣсою, постоянной происходилъ мятежъ въ невидимомъ мірѣ.

– Дай мнѣ поцѣловать тебя еще разъ въ твой красивый лобъ, чтобы умолкли и уснули духи, которые живутъ подъ нимъ и не даютъ тебѣ покоя.

И она снова цѣловала красивый лобъ, съ наслажденіемъ прижимаясь губами къ бороздамъ и выпуклостямъ этой неровной поверхности, напоминающей вулканическую почву.

Долго звучалъ въ тихой мастерской ея ласковый слащавый голосъ, похожій на дѣтскій лепетъ. Она ревновала его къ живописи, жестокой дамѣ, требовательной и антипатичной, которая сводила, повидимому, ея бѣднаго мальчика съ ума. Дождется знаменитый маэстро того, что въ одинъ прекрасный день она явится въ масгерскую и подожжетъ ее со всѣми картинами. Графиня старалась привлечь его къ себѣ, усадить на колѣни и убаюкать, какъ ребенка.

– Ну-ка, донъ Маріанито. Посмѣйтесь немножко, потѣшьте свою Кончиту. Ну, посмѣйтесь же, гадкій!.. Смѣйся, или я побью тебя!

Онъ исполнилъ ея желаніе, но смѣхъ его звучалъ неестественно; онъ старался вырваться изъ ея рукъ, такъ какъ дѣтскія шутки графини, доставлявшія ему прежде большое удовольствіе, утомляли его теперь. Ея руки, ея губы, теплота ея тѣла, соприкасавшагося съ нимъ, оставляли его теперь равнодушнымъ и нисколько не возбуждали его. И онъ любилъ прежде эту женщину! И ради нея совершилъ онъ жестокое и непоправимое преступленіе, которое навѣки наложило на него тяжелое бремя угрызеній совѣсти!.. Какіе неожиданные сюрпризы подноситъ часто жизнь!

Холодность художника передалась въ концѣ концовъ и графинѣ. Она очнулась, казалось, отъ своего добровольнаго сна, отодвинулась отъ любовника и пристально поглядѣла на него властными глазами, въ которыхъ снова засверкала искра гордости.

– Скажи, что любишь меня! Скажи сейчасъ-же! Мнѣ нужно это!

Но тщетно старалась она выказать свою власть, тщетно склонялась къ нему, словно желала заглянуть внутрь его существа, Художникъ слабо улыбался и бормоталъ уклончивыя слова, не желая исполнить ея требованія.

– Скажи громко, такъ, чтобы я слышала… Скажи, что любишь меня… Назови меня Фриною, какъ раньше, когда ты бросался передо мною на колѣни и цѣловалъ все мое тѣло.

Но онъ ничего не сказалъ. Казалось, что онъ стыдится этого воспоминанія и склонилъ голову, чтобы не видѣть ее.

Графиня нервно вскочила съ мѣста и въ бѣшенствѣ остановилась посреди мастерской; руки ея были сжаты въ гнѣвѣ, нижняя губа дрожала, глаза сверкали зеленоватымъ блескомъ. У нея появилось желаніе разбить что-нибудь, упасть на полъ и корчиться въ судорогахъ. Она колебалась, разбить-ли ей одну арабскую чашу, стоявшую по близости, или обрушиться на склоненную голову художника и впиться въ нее ногтями. Гадкій человѣкъ! А она такъ любила его и прежде, и теперь еще, чувствуя себя связанною съ нимъ тщеславіемъ и привычкою!..

– Скажи, что любишь меня! – крикнула она. – Скажи немедленно! Да или нѣтъ?..

Но она опять не получила отвѣта. Наступило тяжелое молчаніе, Ею снова овладѣло подозрѣніе о новой любви, о другой женщинѣ, которая заняла ея мѣсто. Но кто это? Гдѣ найти ее? Женскій инстинктъ побудилъ ее обернуться, устремить взоръ на ближайшую дверь въ сосѣднюю пріемную, за которой была расположена настоящая мастерская, гдѣ работалъ обыкновенно маэстро. Таинственное наитіе толкнуло ее въ эту комнату. Тамъ!.. Навѣрно, тамъ!.. Художникъ побѣжалъ за нею, очнувшись отъ своей апатіи, какъ только она выбѣжала изъ комнаты; онъ торопливо слѣдовалъ за нею въ ужасѣ. Конча предчувствовала, что узнаетъ сейчасъ правду, жестокую правду, въ ея истинномъ освѣщеніи. И нахмуривъ брови отъ сильнаго напряженія ума, она застыла въ неподвижности передъ большимъ портретомъ, который царилъ, казалось, въ мастерской на лучшемъ мольбертѣ, на прекрасно освѣщенномъ мѣстѣ, несмотря на свой невзрачный тонъ.