Обнаженная

Реновалесъ заперся въ особнякѣ; его мрачный и угрюмый видъ наводилъ на лакея страхъ. Онъ отдалъ ему нѣсколько распоряженій. Если придетъ Котонеръ, надо сказать, что его нѣтъ дома, если принесутъ письма отъ графини, оставить ихъ въ прихожей въ старой вазѣ, гдѣ лежатъ ненужныя визитныя карточки, если графиня явится лично, не пропускать ее къ нему. Онъ желалъ быть одинъ и писать, не отвлекаясь. Даже обѣдъ онъ велѣлъ подавать себѣ въ мастерскую.

И онъ принялся работать одинъ, безъ модели, съ такимъ упорствомъ, что онъ простаивалъ передъ холстомъ до самыхъ сумерекъ. Случалось, что лакей, входившій въ мастерскую подъ вечеръ, находилъ завтракъ нетронутымъ на столѣ. Вечеромъ же, одинъ въ столовой, художникъ молча набрасывался на ѣду и угрюмо пожиралъ, по властной, животной потребности, все, что ему подавали, не разбирая, что онъ ѣстъ и устремивъ неподвижный туманный взоръ въ пространство.

Котонеръ, чувствовавшій себя слегка оскорбленнымъ тѣмъ, что ему былъ запрещенъ входъ въ мастерскую, являлся къ другу по вечерамъ и тщетно пытался развлечь его вѣстями изъ внѣшняго міра. Въ глазахъ маэстро свѣтилось что-то ненормальное, огонекъ безумія.

– Какъ подвигается твоя картина?

Реновалесъ отвѣчалъ уклончивымъ жестомъ.

– Она еще не готова… вотъ скоро.

Когда Котонеръ заговорилъ о графинѣ де-Альберка, Реновалесъ снова отвѣтилъ равнодушнымъ жестомъ. Старый художникъ разсказалъ о безпокойствѣ графини и объ удивленіи, вызванномъ у нея поведеніемъ маэстро. Она призвала его къ себѣ, чтобы разспросить про Маріано и пожаловаться ему съ влажными глазами на отсутствіе маэстро. Два раза явлалась она въ особнякъ, но не была допущена къ другу; она жаловалась на лакея и на эту таинственную картину. Хоть-бы онъ написалъ ей по крайней мѣрѣ и отвѣтилъ на письма, полныя нѣжныхъ жалобъ; она и не подозрѣвала, что ея письма еще не вскрыты другомъ и преданы полному забвенію среди груды пожелтѣвшихъ визитныхъ карточекъ. Но художникъ выслушивалъ все это, равнодушно пожимая плечами, какъ будто ему разсказывали о страданіяхъ на другой планетѣ.

– Пойдемъ провѣдать Милиту, – говорилъ онъ. – Театры закрыты сегодня.

Единственное, что связывало его съ внѣшнимъ міромъ въ теперешнемъ одиночествѣ, было страстное желаніе постоянно видѣть дочь и разговаривать съ нею, какъ будто онъ полюбилъ ее новою любовью. Милита была частью плоти Хосефины, она была выношена ею. Здоровьемъ и крѣпостью сложенія она походила на отца, и не напоминала матери ни одною чертою; но она была женщиною, и это тѣсно связывало ее съ обожаемымъ образомъ матери.

Реновалесъ таялъ отъ восторга передъ дочерью и улыбался отъ благодарности, видя съ какимъ участіемъ она относится къ его здоровью.

– Ты не боленъ-ли, паггочка? Ты похудѣлъ. И глаза твои мнѣ не нравятся… Ты слишкомъ много работаешь.

Но онъ успокаивалъ дочь, вытягивая свои сильныя руки и выпячивая впередъ крѣпкую грудь. Никогда еще не чувствовалъ онъ себя такъ хорошо. И онъ разспрашивалъ Милиту подробно, точно добродушный дѣдушка, о мелкихъ непріятностяхъ ея жизни. Мужъ ея проводилъ всѣ дни съ пріятелями, а она скучала дома и находила развлеченіе только въ томъ, что ходила въ гости или за покупками. И всѣ эти разсказы кончались неизбѣжно одною и тою же жалобою, о которой отецъ догадался съ первыхъ-же словъ. Лопесъ де-Соса былъ эгоистомъ и урѣзывалъ жену во всемъ. Онъ швырялъ деньги только на свои удовольствія и на себя и старался экономить на расходахъ жены. Впрочемъ, онъ любилъ ее. Милита не отрицала этого; у него не водилось ни любовницъ, ни мелкихъ супружескихъ измѣнъ. Положимъ, она и сама не такъ глупа, чтобы стерпѣть подобныя шутки! Но денегъ у него хватало только на лошадей и автомобили. Милита подозрѣвала даже, что онъ увлекается игрою; а бѣдной женѣ предоставлялось ходить чуть не голою и плакать и умолять каждый разъ, какъ присылали какой-нибудь ничтожный счетъ въ одну или двѣ тысячи песетъ.

Отецъ былъ для Милиты щедръ, какъ влюбленный ухаживатель. Онъ чувствовалъ себя способнымъ бросить къ ея ногамъ все, что онъ скопилъ за долгіе годы труда. Пусть будетъ счастлива, разъ любитъ мужа! Всѣ ея треволненія вызывали у него только презрительную улыбку. Велика штука деньги! Дочь Хосефины огорчалась изъ-за такихъ пустяковъ, когда у него было столько грязныхъ засаленныхъ, глупыхъ бумагъ, ради пріобрѣтенія которыхъ онъ столько трудился и къ которымъ относился теперь съ такимъ равнодушіемъ!.. Подобные разговоры кончались всегда горячими ласками и дождемъ громкихъ поцѣлуевъ этой взрослой дѣвочки, которая выражала свою радость тѣмъ, что непочтительно трепала отца, словно маленькаго ребенка.

– Папочка, какой ты добрый! Какъ я люблю тебя!

Однажды вечеромъ, выйдя отъ дочери въ обществѣ Котонера, Реновалесъ сказалъ другу нѣсколько загадочнымъ тономъ:

– Приходи ко мнѣ завтра утромъ. Я покажу тебѣ кое-что. Оно еще не готово, но я хочу, чтобы ты посмотрѣлъ… ты одинъ. Никто не сможетъ оцѣнить моей работы лучше тебя.

И онъ добавилъ съ видомъ художника, довольнаго своимъ произведеніемъ.

– Прежде я могъ писать только то, что видѣлъ передъ собою. Теперь я измѣнился. Это стоило мнѣ не малыхъ трудовъ… но ты самъ увидишь.

Въ голосѣ его звучало радостное торжество по поводу устраненньіхъ затрудненій и увѣренность въ созданіи великаго произведенія.

Котонеръ явился на слѣдующее утро спозаранку и съ любопытствомъ вошелъ въ запертую для всѣхъ мастерскую.

– Смотри! – сказалъ маэстро съ величественнымъ жестомъ.

Другъ посмотрѣлъ. Противъ свѣта стоялъ на мольбертѣ большой холстъ. Онъ былъ почти весь покрытъ сѣрымъ фономъ, на которомъ скрещивались и переплетались неясныя линіи, обнаруживавшія неувѣренное исканіе разныхъ контуровъ одного и того же тѣла. Сбоку было пестрое пятно, на которое маэстро указывалъ рукою; это было женская голова, рѣзко выдѣлявшаяся на однообразномъ фонѣ картины.

Котонеръ задумался. И это была дѣйствительно работа великаго художника? Въ ней не чувствовалось руки маэстро. He смотря на то, что Котонеръ былъ неважнымъ художникомъ, глазъ у него былъ вѣрный, и онъ сразу замѣтилъ неувѣренность, страхъ, неловкость, борьбу съ чѣмъ-то нереальнымъ, что ускользало отъ кисти и отказывалось подчиниться опредѣленной формѣ. Неестественность выраженія и изысканное преувеличеніе сразу бросались въ глаза; огромные глаза были чудовищно велики, ротъ малъ, почти какъ точка, кожа – блестящей, сверхъестественной бѣлизны. Только въ зрачкахъ проглядывало что-то особенное; глаза эти глядѣли издапека и свѣтились блескомъ, который сіялъ, казалось, на полотнѣ.

– Много я потрудился. Ни одна картина не доставила мнѣ столько страданій, какъ эта. А это еще только голова, т. е. самое легкое! Тѣло еще впереди; это будетъ божественная нагота, какой никто никогда не видалъ. И ты одинъ увидишь ее, только ты!

Старый неудачникъ не глядѣлъ больше на полотно. Онъ съ изумленіемъ перевелъ взглядъ на художника, не понимая ни картины, ни таинственной обстановки.

– И видишь, я писалъ безъ модели! Безъ живого созданія передъ глазами, – продолжалъ маэстро. – Я руководился только этими, но это лучше всего, самое наглядное, что можетъ быть.

Эти были всѣ портреты покойной, снятые со стѣнъ и разставленные на мольбертахъ и стульяхъ, образуя тѣсный кругъ около начатой картины.

Котонеръ былъ не въ силахъ дольше сдерживать свое изумленіе и прикидываться наивнымъ простякомъ:

– Ахъ! Такъ это!.. Такъ ты… хотѣлъ написать портретъ Хосефины!

Реновалесъ откинулся назадъ отъ сильнаго изумленія. Ну, да, Хосефину. А кого-же больше? Гдѣ у него глаза? И сердитый взглядъ его поразилъ Котонера до глубины души.

Тотъ снова взглянулъ на голову. Да, это она; но красота ея была не отъ міра сего; эта духовная, неестественная красота могла быть свойственна лишь новому человѣчеству, свободному отъ грубыхъ потребностей и послѣднихъ остатковъ вѣковыхъ животныхъ чувствъ. Старикъ глядѣлъ на безчисленные портреты прежнихъ временъ и узнавалъ черты лица Хосефины въ новомъ произведеніи, но здѣсь онѣ были озарены внутреннимъ свѣтомъ, который преображалъ краски и придавалъ лицу Хосефины что-то новое и странное.