Обнаженная

– У нея только внѣшность хороша… лицо и фигура.

И наклонившись къ другу, онъ сказалъ ему тихимъ и серьезнымъ голосомъ, точно открывалъ тайну величайшаго преступленія:

– У нея острыя колѣни… Въ тѣлѣ ничего нѣтъ красиваго.

Котонеръ расхохотался, какъ старый сатиръ, и пришелъ въ восторгъ. Онъ велъ цѣломудренный образъ жизни и былъ счастливъ узнать тайные недостатки красавицы, которая была недостижима для него.

Маэстро не пожелалъ разставаться съ другомъ. Онъ нуждался въ его обществѣ и глядѣлъ на него съ нѣжностью и симпатіею, такъ какъ онъ напоминалъ ему чѣмъ-то Хосефину. Никто не зналъ ея такъ хорошо, какъ этотъ вѣрный другъ. Въ минуту грусти она довѣряла ему всѣ свои горести. Когда она выходила изъ себя отъ нервнаго раздраженія, отъ нѣсколькихъ словъ этого простодушнаго человѣка кризисъ разрѣшался моремъ слезъ. Съ кѣмъ ему и говорить о покойной, какъ не съ Котонеромъ?

– Пообѣдаемъ вмѣстѣ, Пепе. Пойдемъ въ итальянскій ресторанъ и закатимъ римскій банкетъ съ ravioli, picatta, какъ захочешь, и запьемъ одною или двумя бутылочками Chianti – сколько выпьешь. А на послѣдокъ выпьемъ пѣнистаго Asti. Оно вкуснѣе шампанскаго. Согласенъ, дружище?

Они взялись подъ руку и пошли дальше съ высоко поднятою головой и улыбкою на губахъ, словно два молоденькихъ, начинающихъ художника, которые отправляются праздновать продажу картины вкуснымъ обѣдомъ и вознаградить себя разокъ за тяжелую нужду.

Реновалесъ углубился въ свои воспоминанія, изливая ихъ въ бурномъ потокѣ словъ. Онъ говорилъ теперь объ одномъ ресторанѣ въ маленькой улицѣ въ Римѣ, сейчасъ за статуей Паскуино, недалеко отъ Governo Vecchio. Это былъ простой трактирчикъ, содержавшійся бывшимъ поваромъ одного кардинала. Атмосфера въ немъ царила почти такая, какъ въ церкви. Вѣшалки въ прихожей были всегда заняты шляпами художниковъ. Веселый смѣхъ молодежи дѣйствовалъ не особенно пріятно на постоянную публику ресторана – священниковъ изъ папской канцеляріи или пріѣхавшихъ на время въ Римъ, чтобы выхлопотать повышеніе по службѣ, и разныхъ адвокатишекъ въ засаленныхъ сюртукахъ, которые приходили съ кипами бумагъ изъ сосѣдняго Министерства Юстиціи.

– Какія тамъ были макароны! Помнишь, Пепе? Какъ любила ихъ бѣдная Хосефина!

По вечерамъ они приходили въ этотъ ресторанчикъ веселою гурьбою. Хосефина шла съ мужемъ подъ руку, а кругомъ нихъ добрые друзья, восторгавшіеся молодымъ художникомъ. Хосефина обожала тайны кулинарнаго искусства, традиціонные секреты роскошнаго стола князей церкви, вышедшихъ на улицу и являвшихся сюда въ маленькую залу со сводами. На бѣлой скатерти сверкало янтарное вино изъ Орвіето въ пузатыхъ бутылкахъ съ узкимъ горлышкомъ – густая, золотистая, монастырски сладкая жидкость. Этотъ напитокъ древнихъ папъ жегъ внутренности, какъ огонь, и не разъ кружилъ головы, покрытыя тіарами.

Въ лунныя ночи они отправлялись всей гурьбой въ Колизей полюбоваться колоссальными и чудовищными развалинами, залитыми голубыми лучами свѣта. Хосефина дрожала отъ страха, проникая подъ темные своды и пробиралась ощупью среди разбросанныхъ камней, пока не видѣла передъ собою тихой арены, заключавшей, казалось, трупы цѣлаго народа. Она думала объ ужасныхъ животныхъ, появлявшихся на этой аренѣ, и со страхомъ оглядывалась кругомъ. Вдругъ тишина оглашалась громкимъ ревомъ, и черный звѣрь выскакивалъ изъ темной глубины. Хосефина цѣплялась за мужа, визжа отъ ужаса, и всѣ начинали хохотать. Это Симпсонъ, одинъ художникъ изъ Сѣверной Америки, здоровенный дѣтина, бѣжалъ на четверенькахъ, бросаясь на товарищей съ дикимъ рычаньемъ.

– Помнишь, Пепе, – ежеминутно приговаривалъ Реновалесъ. – Какія хорошія то были времена! Какъ весело жилось тогда! Какимъ славнымъ товарищемъ была бѣдняжка, пока болѣзнь не стала изводить ее!

Они пообѣдали, разговаривая о своей молодости; образъ покойной непрерывно мелькалъ среди ихъ пріятныхъ воспоминаній. Послѣ обѣда они гуляли по улицамъ города до полуночи. Реновалесъ не переставалъ говорить о тѣхъ временахъ, вспоминая о Хосефинѣ, какъ будто онъ провелъ всю свою жизнь въ поклоненіи ей. Котонеру надоѣлъ этотъ разговоръ, и онъ попрощался съ маэстро. Что это за новая манія!.. Бѣдная Хосефина была очень мила, но нельзя-же говорить весь вечеръ о покойной, какъ-будто весь міръ полонъ воспоминаній о ней.

Реновалесъ заторопился домой и даже взялъ извозчика, чтобы вернуться поскорѣе. Онъ былъ такъ возбужденъ, точно его ждалъ тамъ кто-нибудь. Въ роскощномъ особнякѣ, прежде столь холодномъ и пустынномъ, казалось, виталъ теперь какой-то непонятный духъ, любимая душа, которая наполняла весь домъ, разливаясь всюду, точно благоуханіе.

Когда сонный лакей открылъ двери, первый взглядъ Реновалеса былъ направленъ на акварельный портретъ жены. Онъ улыбнулся, желая попрощаться съ головкою, которая пристально глядѣла на него.

Такою-же улыбкою привѣтствовалъ онъ всѣхъ Хосефинъ, встрѣтившихъ его со стѣнъ и выглянувшихъ изъ мрака, какъ только зажглись электрическія лампы въ комнатахъ и корридорахъ. Эти лица, на которыя онъ глядѣлъ утромъ со страхомъ и изумленіемъ, не возбуждали въ немъ теперь никакого безпокойства. Хосефина видѣла его, догадывалась о его мысляхъ и, навѣрно, прощала ему, Вѣдь, она была такъ добра всю жизнь!..

Рековалесъ остановился на минуту, раздумывая, не пойтили ему въ мастерскія и зажечь большія электрическія лампы. Тогда онъ могъ-бы увидѣть жену во весь ростъ, во всей ея прелести, поговорить съ нею, попросить у нея прощенія въ глубокой тишинѣ огромныхъ комнатъ… Но маэстро удержался отъ этого намѣренія. Что за безуміе. Что, онъ съ ума сошелъ?.. И онъ провелъ рукою по лбу, точно хотѣлъ прогнать изъ головы эти намѣренія. Попросту, вѣрно, Асти вскружилъ ему голову. Пора спать!

Улегшись на маленькой кровати дочери и оставшись во мракѣ, мазстро не могъ успокоиться. Ему не спалось, и было не по себѣ… Имъ овладѣло неудержимое желаніе выйти изъ комнаты и отправиться въ пустую спальню, какъ-будто только тамъ онъ могъ найти теперь отдыхъ и сонъ. О, какъ хотѣлось ему лечь снова на венеціанскую кровать, великолѣпную кровать бѣлокурой супруги Дожа, хранившую всю исторію его жизни! Хосефина не разъ стонала тамъ отъ любви; они часто засыпали тамъ оба, сообщая другъ другу въ полголоса тсвои мечты о славѣ и богатствѣ. Дочь ихъ родилась на этой кровати!..

Co свойственною ему страстностью маэстро взялъ свое платье и тихонько отправился въ спальню, точно боялся быть услышаннымъ лакеемъ, который спалъ въ сосѣдней комнатѣ.

Реновалесъ повернулъ ключъ осторожно, какъ воръ, и, войдя въ спальню на цыпочкахъ, при мягкомъ и нѣжномъ свѣтѣ стариннаго розоваго фонаря посреди потолка, тщательно разложилъ свернутые на пустой кровати матрацы. Ни простынь, ни подушекъ, ни постельнаго бѣлья у него не было. Въ комнатѣ, гдѣ давно никто не жилъ, было холодно. Какая пріятная предстояла ему ночь! Какъ хорошо могъ онъ поспать здѣсь! Онъ подложилъ подъ голову подушки съ дивана съ выпуклою золотою вышивкою, закутался въ пальто, легъ, не раздѣваясь, и потушилъ свѣтъ, желая не видѣть дѣйствительности и населить мракъ хотя лживыми, но пріятными образами воображенія.

На этихъ матрацахъ спала Хосефина; пружины ихъ испытали на себѣ тяжесть ея чуднаго тѣла. Реновалесъ вспоминалъ не Хосефину послѣднихъ временъ, больную, худую, истощенную постоянными физическими страданіями. Мысли его отгоняли этотъ печальный образъ и открывались только прекраснымъ иллюзіямъ. Та, которою онъ любовался мысленно, чей образъ не покидалъ его теперь, была другая Хосефина, первыхъ временъ ихъ совмѣстной жизни, и притомъ не такая, какою она была въ дѣйствительности, а какою онъ видѣлъ и писалъ ее.

Мысли его перескакивали черезъ мрачный и мучительный періодъ, назадъ отъ теперешней тоски по женѣ къ счастливымъ временамъ юности. Онъ не помнилъ также тягостныхъ лѣтъ нужды, когда оба они боролись, угрюмые и раздражительные, почти не будучи въ состояніи идти дальше вмѣстѣ по одному пути… Все это было теперь въ глазахъ Реновалеса мелкими жизненными непріятностями. Въ памяти его сохранились только добродушная улыбка, великодушіе и уступчивость жены изъ перваго періода ихъ любви. Какъ нѣжно прожили они вмѣстѣ часть жизни, лежа, обнявшись на кровати, гдѣ одиноко покоилось теперь его тѣло!