Обнаженная

Въ тсржественный день онъ позавтракалъ много раньше полудня. Предстоящая церемонія, которой онъ никогда въ жизни не видалъ, волновала его, и онъ почти не прикасался къ ѣдѣ. Къ возбужденію присоединилось еще непріятное чувство, которое появлялось у него каждый разъ, какъ надо было позаботиться о своемъ туалетѣ.

Въ теченіе долгихъ лѣтъ брачной жизни Реновалесъ привыкъ жить беззаботно, не занимаясь мелочами обыденной жизни. Когда приходилось одѣваться по парадному, руки жены или дочери быстро и легко помогали ему привести свою внѣшность въ порядокъ. Даже въ періодъ наибольшей вражды, когда они съ Хосефиной почти не разговаривали, Реновалеса окружалъ полнѣйшій порядокъ, поддерживаемый женою – прекрасною хозяйкою, которая избавляла его отъ всѣхъ домашнихъ заботъ.

Котонера не было въ Мадридѣ; лакей ушелъ къ графинѣ отнести нѣсколько пригласительныхъ билетовъ, потребованныхъ ею чуть не въ послѣднюю минуту для знакомыхъ. Реновалесъ рѣшилъ одѣться самъ. Зять и дочь должны были пріѣхать за нимъ въ два часа. Лопесъ де-Соса взялся отвезти тестя въ Академію на своемъ моторѣ, желая, очевидно, чтобы на него упалъ слабый лучъ яркой, офиціальной славы, которая должна была залить тестя.

Реновалесъ одѣлся послѣ нѣкоторой борьбы съ мелкими трудностями, происходившими отъ отсутствія привычки къ самостоятельному одѣванью. Онъ дѣйствовалъ съ неловкостью ребенка, который лишился вдругъ помощи матери. Когда же въ концѣ концовъ онъ съ удовольствіемъ взглянулъ въ зеркало и увидѣлъ свою фигуру въ черномъ фракѣ и прилично завязанномъ галстухѣ, у него вырвался вздохъ облегченія. Наконецъ-то!.. Теперь ордена и ленту. Но куда дѣвались эти важныя игрушки? Онъ не надѣвалъ ихъ со свадьбы Милиты. Эти вещи хранились всегда у бѣдной покойной. Гдѣ найти ихъ теперь? И боясь, что время уйдетъ, и дѣти застанутъ его неготовымъ, Реновалесъ сталъ быстро искать вещи по комнатамъ, пыхтя, ругаясь отъ нетерпѣнія и злясь, что приходится искать зря, неизвѣстно, гдѣ именно. Онъ прошелъ въ поискахъ въ уборную жены, въ нздеждѣ найти тамъ ордена, и сталъ нервно открывать двери большихъ шкафовъ, вдѣланныхъ въ стѣну. Но всюду висѣли платья и только платья.

Къ бальзамическому запаху дерева, наводившему на мысли о безмолвной тишинѣ полей, присоединилось тонкое, загадочное благоуханіе, говорившее о прошлыхъ временахъ, объ умершихъ красотахъ, объ исчезнувшихъ воспоминаніяхъ. Это было чтото похожее на ароматъ засушенныхъ цвѣтовъ. Запахъ шелъ отъ развѣшанныхъ въ шкафу платьевъ – бѣлыхъ, черныхъ, розовыхъ, голубыхъ, скромнаго или полинявшаго цвѣта, со старыми, пожелтѣвшими кружевами. Въ складкахъ ихъ сохранилось благоуханіе тѣла, которое они покрывали. Все прошлое покойной было собрано здѣсь. Съ суевѣрною тщательностью собрала она здѣсь платья разныхъ періодовъ своей жизни, какъ-будто боялась равстаться съ ними, бросить часть своей жизчи, своей кожи.

Художникъ глядѣлъ на нѣкоторыя изъ этихъ платьевъ съ такимъ волненіемъ, точно это были старые, забытые друзья, которые появились вдругъ самымъ неожиданнымъ образомъ. Одна розовая юбка напомнила ему чудныя времена въ Римѣ, голубое платье вызвало въ его памяти площадь Святого Марка, и ему почудился шепестъ голубиныхъ крыльевъ и, словно далекое жужжанье, шумный полетъ валкирій. Темныя и скромныя платья, изъ періода жестокой борьбы съ нуждою, висѣли отдѣльно въ глубинѣ шкафа, напоминая о принесенныхъ жертвахъ и о тяжелыхъ униженіяхъ. Одна соломенная шляпа съ красными цвѣтами, виноградными листьями и вишнями, веселая, какъ лѣтняя зелень въ лѣсу, улыбалась ему съ верхней полки. Ее онъ тоже зналъ! Много разъ впивался въ его лобъ ея зубчатый соломенный край, когда, въ часы заката, во время прогулокъ по окрестностямъ Рима, онъ наклонялся, обнимая свою жену за талью и ища ея губы, которыя дрожали отъ удовольствія; а вдали звенѣли колокольчики стадъ и жалобныя пѣсни пастуховъ.

О прошломъ говорилъ также, вызывая воспоминанія объ исчезнувшихъ радостяхъ, этотъ юношескій запахъ, сохранившійся въ запертомъ помѣщеніи и вырывавшійся теперь изъ шкаповъ волнами, точно газы стараго вина изъ запыленной бутылки. Чувства Реновалеса были сильно напряжены; запахъ этотъ опьянялъ его. Ему казалось, будто онъ упалъ въ озеро духовъ, которое стало захлестывать его своими волнами, играя имъ, точно безжизненнымъ тѣломъ. Это былъ ароматъ вернувшейся юности, ѳиміамъ счастливыхъ летъ, но, конечно, болѣе слабый и нѣжный, чѣмъ прежде, вызывавшій тоску по прежнимъ годамъ. Это было благоуханіе чудныхъ магнолій на тѣлѣ Хосефины, шелковистаго, легкаго пушка подъ скрещенными за головою руками, бѣлаго, дѣвственнаго живота, отливавшаго перламутромъ, однимъ словомъ всего того, что заставило Реновалеса воскликнуть въ порывѣ восторга вь первую ночь въ Римѣ:

– Я обожаю тебя, Хосефина. Ты красива, какъ маленькая Обнаженная Гойи. Ты – Обнаженная.

Сдерживая дыханіе, точно пловецъ, Реновалесъ проникалъ въ глубину шкаповъ, жадно протягивая руки и стремясь поскорѣе выбраться оттуда, вернуться снова на поверхность, на чистый воздухъ. Руки его натыкались на картонки, на пакеты съ лентами и старыми кружевами, не находя того, что искали. И каждый разь, какъ дрожащія руки перерывали старыя платья, мертвый и неопредѣленный запахъ, который онъ вдыхалъ больше воображеніемъ, чѣмъ обоняніемъ, отдѣлялся отъ вещей и окутывалъ его своими волнами.

У Реновалеса явилось желаніе уйти оттуда какъ можко скорѣе. Въ уборной не было орденовъ; вѣрнѣе всего, что они остались въ спальнѣ. И впервые послѣ смерти жены рѣшился онъ повернуть ключъ въ этой двери. Запахъ прошлаго не оставлялъ его и проникалъ, казалось, черезъ поры его тѣла. Реновалесу чудилось, будто его обнимаютъ чьи-то невидимыя, огромныя руки, протянутыя изъ безпредѣльной дали. Теперь ему не было страшно войти въ спальню.

Онъ вошелъ ощупью, подвигаясь въ темнотѣ къ окну; ставни заскрипѣли, и солнечный свѣтъ сразу влился въ комнату. Ослѣпленный эгимъ яркимъ Соѣтомъ, художникъ увидѣлъ, какъ блеститъ венеціанская мебель, словно нѣжно и привѣтливо улыбаясь ему.

Это была роскошная художественная обстановка. Послѣ годового отсутствія маэстро взглянулъ съ восхищеніемъ на большой шкапъ съ тремя ясными и блестящими зеркалами, какія выдѣлываются только въ Мурано, и на черное дерево съ мелкими инкрустаціями изъ перламутра и блестящихъ камней. Эта мебель была нагляднымъ доказательствомъ художественной изобрѣтательности древней Венеціи, находившейся въ постоянныхъ сношеніяхъ съ восточными народами. Покупка этой обстановки была великимъ событіемъ въ періодѣ его молодости, прихотью влюбленнаго человѣка, жаждавшаго оказать любимой женщинѣ княжескія почести, стоившія ему нѣсколькихъ лѣтъ тяжелыхъ сбереженій.

Роскошная обстановка сопровождала ихъ всюду. Они не разставались съ нею даже въ эпоху горькой нужды. Въ дни бѣдности, когда онъ работалъ на чердакѣ и Хосефина стряпала сама, когда у нихъ не хватало стульевъ, они ѣли съ одной тарелки, и Милита играла куклами изъ тряпокъ, въ жалкомъ альковѣ, выбѣленномъ известкою, стояла нетронутая и окруженная глубокимъ почетомъ мебель бѣлокурой супруги дожа, словно надежда на будущее, обѣщаніе лучшихъ временъ. И несчастная Хосефина, довѣрчивая въ своемъ простодушіи, благоговѣйно держала эти вещи въ чистотѣ, обожая ихъ и ожидая волшебнаго переворота, когда можно будетъ перенести ихъ во дворецъ.

Художникъ обвелъ спальню сравнительно спокойнымъ взоромъ, не находя въ ней ничего особеннаго или волнующаго. Предусмотрительный Котонеръ убралъ кресло, въ которомъ умерла Хосефина.

Роскошная, монументальная кровать изъ рѣзного чернаго дерева и блестящей мозаики выглядѣла довольно вульгарно, такъ какъ матрацы были свернуты и сложены въ кучу посрединѣ. Реновалесъ улыбнулся, вспомнивъ страхъ, не позволившій ему ни разу открыть дверь комнаты. Покойная не оставила здѣсь никакого слѣда по себѣ. Ничто не напоминало здѣсь Хосефины. Атмосфера была тяжелая и затхлая, пропитанная пылью и сыростью, какъ обыкновенно въ спертыхъ помѣщеніяхъ.

Время шло, и надо было искать ордена. Освоившись въ комнатѣ, Реновалесъ открылъ шкапъ, надѣясь найти ихъ тамъ. Такой же запахъ, какъ въ уборной, вырвался и изъ этого помѣщенія, только болѣе легкій, далекій, еле замѣтный. Вдругъ Реновалесу почудилось, что имъ овладѣла какая-то странная иллюзія. Но нѣтъ. Изъ глубины шкафа поднимался какъ-бы невидимый дымокъ, окутывая его ласковыми, плавными кольцами. Глаза его сейчасъже узнали на полкѣ футляры, которые онъ искалъ. Но онъ не протянулъ къ нимъ рукъ и застылъ въ неподвижности, увлекшись созерцаніемъ многихъ мелкихъ предметовъ, напомнившихъ ему Хосефину.