Обнаженная

Эта нагая женщина съ кудрявой головой на скрещенныхъ и закинутыхъ назадъ рукахъ, подъ которыми виднѣлся, ничуть не нарушая ея безмятежнаго спокойствія, легкій пушокъ, знаменовала собою пробужденіе искусства, жившаго до тѣхъ поръ особою жизнью. Легкое тѣло, покоившееся на зеленомъ диванѣ и подушкахъ съ тонкими кружевами, собиралось, казалось, подняться въ воздухъ въ мощномъ порывѣ воскресенія.

Реновалесъ думалъ объ обоихъ маэстро, одинаково великихъ и въ то же время столь разныхъ. Одинъ изъ нихъ отличался внушительнымъ величіемь знаменитыхъ памятниковъ; онъ былъ величаво-спокоенъ, корректенъ, холоденъ, наполнялъ горизонтъ исторіи своею колоссальною громадою и старился со славою, не давая съ теченіемъ вѣковъ ни одной трещины въ своихъ мраморныхъ стѣнахъ. Co всѣхъ сторонъ у него былъ одинъ фасадъ, благородный, строгій, спокойный, безъ всякихъ фантастическихъ украшеній. Это былъ воплощенный разумъ, основательный, уравновѣшенный, не знающій порывовъ восторга или упадка духа, торопливости или лихорадки, Другой художникъ былъ великъ, какъ гора, и полонъ извилистыхъ неровностей, соотвѣтственныхъ причудливому безпорядку въ Природѣ. Тутъ было все: съ одной стороны крутыя, голыя скалы, далѣе долина, поросшая цвѣтущимъ кустарникомъ, внизу благоухающій садъ, населенный птицами, на вершинѣ горъ вѣнецъ грозовыхъ тучъ, извергающихъ громъ и молнію. Это было воплощенное воображеніе, которое бѣшено мчится впередъ, то пріостанавливаясь, то снова пускаясь далѣе, причемъ голова его теряется въ безпредѣльной дали, а ноги не отдѣляются отъ земли.

Жизнь дона Діего заключалась въ трехъ словахъ. «Онъ былъ художникомъ». Это была вся его біографія. Никогда во время путешествій по Испаніи и Италіи не побуждало его любопытство видѣть что либо иное кромѣ картинъ. При дворѣ короля-поэта онъ прозябалъ среди маскарадовъ и торжествъ, спокойный, какъ монахъ, стоя всегда передъ полотномъ и моделью, сегодня передъ шутомъ, завтра передъ маленькою инфантою, стремясь лишь къ тому, чтобы подняться въ чинѣ среди слугъ короля и получить право нашить красный крестъ на жилетъ. Это была возвышенная душа, заключенная въ флегматичномъ тѣлѣ, никогда не мучившемъ его нервными желаніями и не нарушавшемъ его спокойнаго труда вспышками страсти. Когда онъ умеръ, на слѣдующей же недѣлѣ умерла его супруга, добрая донья Хуана; они, повидимому, не могли жить другъ безъ друга послѣ мирнаго и долгаго совмѣстнаго существованія, не отличавшагося никакими приключеніями.

Гойа же «пожилъ». Онъ пожилъ, какъ художникъ и грансеньоръ: его существованіе было интереснымъ романомъ, полнымъ любовныхъ исторій. Раздвигая драпировки его мастерской, ученики видали шелковыя юбки королевы на колѣняхъ маэстро. Красавицы-герцогини того времени просили на перерывъ, чтобы крѣпкій мужествеино-галантный арагонецъ намалевалъ имъ румянецъ на щекахъ, смѣясь, какъ сумасшедшія отъ этихъ шалостей интимнаго характера. Любуясь торжественнымъ обнаженнымъ тѣломъ на растрепанрой постели, Гойа переносилъ эти формы на полотно въ силу неудержимой потребности воспроизводить въ живописи красоту, и легенда, создавшаяся вокругъ испанскаго художника, соединяла его славное имя съ именами всѣхъ увѣковѣченныхъ его кистью красавицъ.

Писать, не зная ни страха, ни предразсудковъ, увлекаться работою, перенося на полотно сочную наготу и влажную, янтарную прозрачность женскаго тѣла съ розовыми переливами, словно у морскихъ раковинъ, было заповѣднымъ желаніемъ Реновалеса. Онъ мечталъ жить, какъ знаменитый донъ Франсиско Гойа, какъ свободныя птицы съ блестящими перьями, среди однообразія человѣческой жизни, и отличаться своими страстями, вкусами и свободными взглядами отъ большинства людей, какъ онъ отличался отъ нихъ оцѣнкою жизни.

Но увы! Жизнь его была похожа на жизнь дона Діего; она была ровна, однообразна, вытянута по стрункѣ. Онъ писалъ, но не жилъ. Его картины пользовались большимъ успѣхомъ за точность въ передачѣ природы, за яркость красокъ, за прозрачность воздуха и внѣшнія формы вещей, но чего-то все-таки не хватало ему; это что-то шевелилось внутри него, и онъ тщетно пытался вырваться изъ вульгарныхъ рамокъ обыденной жизни.

Воспоминаніе о романтической жизни Гойи напомнило ему о его собственной. Его называли маэстро; у него покупали за хорошую цѣну все, что онъ писалъ, особенно, если это соотвѣтствовало чужому вкусу и противорѣчило его художественной волѣ; онъ наслаждался спокойнымъ и очень удобнымъ существованіемъ; дома въ роскошномъ дворцѣ, снимокъ съ котораго былъ помѣщенъ въ нѣсколькихъ иллюстрированныхъ журналахъ, у него была жена, вѣрившая въ его геніальность, и почти взрослая дочь, при видѣ которой смущались и волновались всѣ его ближайшіе ученики. Отъ прошлой богемы оставались у него лишь мягкія фетровыя шляпы, длинная борода, взъерошенные волосы и нѣсколько небрежное отношеніе къ своей внѣшности; но когда положеніе національной знаменитости требовало отъ него болѣе тщательнаго туалета, онъ вынималъ изъ шкапа фракъ съ кучей орденовъ въ петлицѣ и появлялся на офиціальныхъ торжествахъ съ весьма представительною внѣшностью. Много тысячъ дуро хранилось у него въ банкѣ. Онъ принималъ своего повѣреннаго въ дѣлахъ дома, въ мастерской, съ палитрою въ рукѣ, обсуждая съ нимъ, какія бумаги купить на годовой заработокъ. Имя маэстро не вызывало ни удивленія, ни отвращенія въ высшемъ обществѣ, гдѣ было въ модѣ заказывать ему дамскіе портреты.

Въ прежнія времена онъ вызывалъ протесты и скандальные толки своими дерзкими красками и революціоннымъ отношеніемъ къ Природѣ, но имя его вовсе не было запятнано посягательствомъ на правила приличія, которыя необходимо соблюдать съ публикою. Женщины, которыхъ онъ писалъ, были простыми крестьянками, отвратительными деревенскими красавицами; на его картинахъ не появлялись иныя обнаженныя тѣла кромѣ потныхъ тѣлъ рабочаго люда или пухлыхъ дѣтскихъ фигурокъ. Онъ былъ почтеннымъ маэстро, который культивировалъ свой выдающійся талантъ съ такимъ же спокойствіемъ, съ какимъ торговые люди занимаются своими дѣлами.

Чего-же не хватало ему?… Увы!.. Реновалесъ иронически улыбался. Вся его жизнь предстала вдругъ передъ нимъ въ бурномъ потокѣ воспоминаній. Онъ устремилъ еще разъ взглядъ на эту обнаженную женщину блестящей перламутровой бѣлизны, съ заложенными за голову руками, съ пышными, выпуклыми грудями и обращеннымъ на него взоромъ, какъ будто она видѣла въ немъ стараго знакомаго. И онъ повторялъ мысленно, съ выраженіемъ горькаго разочарованія:

– Обнаженная Гойи!.. Обнаженная!

II

Когда Маріано Реновалесъ вспоминалъ первые годы своей жизни, въ его памяти, особенно легко удерживавшей внѣшнія впечатлѣнія, явственнѣе всего звучали непрерывные удары молота по наковальнѣ. Съ ранней зари до того времени, какъ земля начинала окутываться полумракомъ сумерекъ, желѣзо пѣло и стонало отъ пытки на наковальнѣ; отъ ударовъ дрожали и стѣны дома, и полъ комнатки въ верхнемъ этажѣ, гдѣ Маріано игралъ у ногъ блѣдной, болѣзненной женщины съ глубокимъ и серьезнымъ вглядомъ; она часто оставляла шитье, чтобы поцѣловать своего малыша съ неожиданною порывистостью, словно боялась, что не увидитъ его больше.

Непрерывные удары молота, подъ звуки которыхъ состоялось появленіе Маріано на свѣтъ, будили его съ первыми лучами солнца; онъ соскакивалъ съ кровати и спускался въ кузницу грѣться у раскаленной печи. Отецъ его, волосатый и добродушный циклопъ, весь почернѣвшій отъ сажи, поворачивалъ желѣзо въ печи, работалъ напильникомъ и отдавалъ, среди оглушительнаго шума, зычнымъ голосомъ приказанія своимъ подручнымъ. Двое дюжихъ парней съ открытою грудью, ковали желѣзо, сильно взмахивая руками и пыхтя; то красное, то огненно-желтое, оно извергало при каждомъ ударѣ молота потоки блестящихъ искръ, которыя съ трескомъ разсыпались въ видѣ яркихъ букетовъ, населяя мрачную атмосферу кузницы роемъ огненныхъ мухъ, и замирали черныя и потухшія, въ полныхъ сажи углахъ.

– Тихонько, малышъ, – говорилъ отецъ, опуская свою крупную руку на нѣжную головку ребенка съ тонкими кудрявыми волосами.