Обнаженная

Подъ впечатлѣніемъ этихъ пріятныхъ иллюзій, художникъ сладко задремалъ. Онъ видѣлъ себя старикомъ съ розовыми морщинами и сѣдыми волосами, подлѣ него стояла милая, здоровая, живая старушка съ аккуратно причесанными, бѣлоснѣжными волосами, а вокругъ нихъ прыгали и играли внуки, цѣлая толпа ребятъ; одни вытирали носы, другіе валялись по полу, животомъ кверху, словно котята; старшіе съ карандашемъ въ рукахъ, рисовали каррикатуры на стараго дѣдушку и бабушку, и всѣ нѣжно кричали хоромъ: – Милый дѣдушка! Дорогая бабушка!

Реновалесъ засыпалъ, и картина эта постепенно затуманивалась. Фигуры уже исчезли, а ласковые возгласы звучали все слабѣе и слабѣе.

Но вдругъ они снова стали громче и ближе, только теперь они звучали жалобно и болѣзненно, словно стоны животнаго, которое чувствуетъ въ горлѣ ножъ человѣка.

Художникъ испугался этихъ стоновъ и вообразилъ, что какое-то ужасное животное, ночное чудовище ворочается подлѣ него, не то хватая его щупальцами, не то толкая костлявыми лапами.

Реновалесъ проснулся. He очнувшись еще вполнѣ, онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ отъ страха и удивленія. Невидимое чудовище лежало подлѣ него, въ смертельной агоніи, раня его острыми конечностями своего тѣла. Хриплый ревъ его рѣзалъ тишину.

Страхъ заставилъ Реновалеса окончательно придти въ себя. Это Хосефина стонала. Она каталась по кровати, рыча и тяжело переводя дыханіе.

Художникъ повернулъ выключатель, и яркій свѣтъ лампы представилъ его глазамъ жену, корчившуюся въ нервномъ припадкѣ. Слабые члены ея были судорожно сведены, глаза – непомѣрно широко раскрыты, безжизненны и скошены, точно въ агоніи, губы – плотно сжаты, а въ углахъ рта виднѣлась пѣна бѣшенства.

Пораженный этою картиною, мужъ попробовалъ обнять ее и нѣжно прижать къ себѣ, какъбудто теплота его тѣла могла успокоить ее.

– Оставь… меня! – прохрипѣла она глухо. – Выпусти… Я ненавижу тебя…

Но несмотря на трвбованіе отпустить ее, Хосефина вцѣпилась въ мужа сама, впившись пальцами въ его шею, словно она хотѣла задушить его. Реновалесъ, почти не чувствовавшій этого давленія на своей атлетической шеѣ, добродушно шепталъ лишь въ отвѣтъ:

– Жми, жми, не бойся сдѣлать мнѣ больно! Облегчи нервы!

Руки ея, утомившіяся отъ безполезнаго сжиманія его мускулистаго тѣла, выпустили добычу съ нѣкоторымъ разочарованіемъ. Припадокъ продолжался еще нѣкоторое время, затѣмъ Хосефина выбилась изъ силъ, и полились слезы; только хрипъ въ груди и непрерывные потоки слезъ свидѣтельствовали о томъ, что она не потеряла сознанія.

Реновалесь соскочилъ съ кровати, бѣгая по комнатѣ въ комичномъ ночномъ туалетѣ, шаря во всѣхъ углахъ, самъ не зная зачѣмъ, и бормоча ласковыя слова утѣшенія.

Хосефина боролась съ нервными хрипами, стараясь отчетливо произносить отдѣльныя слова. Она говорила, закрывъ лицо руками. Художникъ сталъ прислушиваться, изумляясь грязнымъ словамъ, слетавшимъ съ устъ его Хосефины, точно горе, взволновавшее ея душу, вывело на поверхность уличныя грубости и гадости, дремавшія до сихъ поръ въ ея памяти.

– Эта баба… такая…! (И Хосефина произнесла классически-бранное слово съ такою непринужденностью, точно употребляла его всю жизнь). Безстыжая! Этакая…

И она выпаливала одни междометія за другими. Реновалесъ былъ въ ужасѣ, слыша эти слова въ устахъ жены.

– Но о комъ ты говоришь? Кто же это такой?

Она какъ-будто только и ожидала этихъ вопросовъ, приподнялась на постели, встала на колѣни, полуобнаживъ свое жалкое, костлявое тѣло, и пристально поглядѣла на него, потрясая слабою головою, вокругъ которой торчали короткія и жидкія прядки волосъ.

– Кто это можетъ-быть? Конечно, графиня де-Альберка! Эта важная дама въ перьяхъ! Ты точно съ неба упалъ. Ты ничего не знаешь! Бѣдненькій!

Реновалесъ ожидалъ этого; но услышавъ слова жены, онъ принялъ дерзкій видъ, чувствуя себя сильнымъ, благодаря раскаянію и сознанію, что говоритъ правду. Онъ поднесъ руку къ сердцу въ театральной позѣ и откинулъ назадъ волосы, не замѣчая всей комичности своей фигуры, отражавшейся въ большомъ зеркалѣ.

– Хосефина, клянусь тебѣ всѣмъ самымъ дорогимъ на свѣтѣ, что ты ошибаешься въ своихъ подозрѣніяхъ. Я не имѣю ничего общаго съ Кончей. Клянусь тебѣ нашей дочерью!

Больная еще больше разсердилась,

– He клянись! He лги! He называй моей дочери! Лгунъ! Лицемѣръ! Всѣ вы одинаковы.

Что, она – дура? Она прекрасно знала, что происходило вокругъ нея. Онъ – скверный мужъ, развратникъ. Она поняла это черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ свадьбы. Его воспитателями были только скверные пріятели, такая же богема, какъ онъ самъ. А эта баба тоже немногаго стоитъ. Хуже нея трудно найти въ Мадридѣ. Недаромъ смѣялись повсюду въ обществѣ надъ графомъ… Маріано и Конча стоили другъ друга; они снюхались и насмѣхались надъ нею въ ея собственномъ домѣ, во мракѣ мастерской.

– Она – твоя любовница, – говорила Хосефина съ ледяною злобою. – Признайся-ка лучше! Повтори мнѣ свои гадости о правахъ на любовь и на радости, о которыхъ ты разсуждаешь съ пріятелями въ мастерской. Ты прибѣгаешь къ подлому лицемѣрію, чтобы оправдать свое презрѣніе къ семьѣ и браку… ко всему. Имѣй мужество отвѣчать за свои поступки.

Но Реновалесъ былъ такъ ошеломленъ ея жестокими словами, дѣйствовавшими на него, точно удары хлыста, что умѣлъ только повторять, положивъ руку на сердце, съ покорнымъ видомъ человѣка, терпящаго несправедливость:

– Я невиненъ. Клянусь тебѣ. Ничего этого нѣтъ.

Онъ подошелъ къ кровати съ другой стороны и попробовалъ снова взять Хосефину за руку, въ надеждѣ успокоить ее теперь, когда она была менѣе взбѣшена, и ея рѣзкія слова прерывались слезами.

Но всѣ его старанія были тщетны. Хрупкое тѣло выскальзывало изъ его рукъ, отталкивая ихъ съ видимымъ отвращеніемъ.

– Оставь меня. He смѣй трогать. Ты мнѣ противенъ.

Мужъ ошибался, воображая, что она относится къ Кончѣ враждебно. О, она хорошо знала женщинъ! Она даже признавала (разъ мужъ такъ упорно клялся въ своей невинности), что между ними двумя ничего не произошло. Но если даже такъ, то это была заслуга Кончи, которой кавалеры надоѣли по горло; можетъ-быть даже графиня сохранила нѣкоторое чувство дружбы къ ней и не желала отравлять ея жизни. Но все сопротивленіе шло отъ Кончи, а не отъ него.

– Я тебя знаю. Ты знаешь, что я понимаю твои мысли и читаю ихъ по глазамъ. Ты вѣренъ мнѣ только изъ трусости. Просто удобный случай еще не представился. Но въ мысляхъ утебя однѣ лишь гадости. Твой внутренній міръ вызываетъ во мнѣ отвращеніе.

И не дожидаясь его протеста, жена снова напала на него, выкладывая всѣ свои наблюденія и подвергая его мельчайшіе поступки и слова критикѣ своего больного ума.

Она упрекала мужа въ томъ, что въ глазахъ его вспыхиваетъ огонекъ восторга, когда передъ мольбертомъ появляются красавицы дамы, заказавшія ему портретъ; у однихъ онъ расхваливалъ шею, у другихъ плечи. А съ какимъ благоговѣніемъ разглядывалъ онъ фотографіи и гравюры съ изображеніями голыхъ красавицъ, написанныхъ другими художниками, которымъ грязная натура побуждала его подражать.

– А если бы я ушла изъ дому! Если бы я исчезла! Твоя мастерская обратилась бы въ публичный домъ! Ни одинъ приличный человѣкъ не могъ бы войти сюда. У тебя всегда былабы въ запасѣ какая-нибудь безстыжая баба, чтобы писать съ нея разныя гадости.

Въ раздраженномъ голосѣ Хосефины звучали злоба и горькое разочарованіе передъ постояннымъ культомъ красоты у мужа, и притомъ на глазахъ у нея, больной, которая состарилась преждевременно и была безобразна въ физическомъ отношеніи; онъ не понималъ, что каждый порывъ его восторга причинялъ ей страданія, точно упрекъ, и расширялъ пропасть между ея печальною жизнью и идеаломъ, наполнявшимъ всѣ его мысли.

– Ты воображаешь, что я не знаю твоихъ мыслей? Я смѣюсь надъ твоею вѣрностью. Это ложь, лицемѣріе! По мѣрѣ того, какъ ты старишься, тобою овладѣваетъ одно бѣшеное желаніе. Если бы у тебя хватило смѣлости, ты сталъ бы бѣгать за этими животными съ красивыми тѣлесами, которыя ты такъ расхваливаешь… Ты – самый обыкновенный человѣкъ. Въ тебѣ нѣтъ ничего кромѣ грубости и матеріализма. Формы человѣческаго тѣла! И это называется быть художникомъ! Лучше бы я вышла замужъ за сапожника, простого и добраго. Такіе люди ходятъ по крайней мѣрѣ со своими бѣдными женами въ таверну обѣдать по воскресеньямъ и не знаютъ другихъ женщинъ.