Страница 34 из 39
Три часа. Какъ медленно тянется время! Паскуало стоялъ все тамъ же, неподвижно, смутно ощущая, что онѣмѣніе всего тѣла захватываетъ и мозгъ. Онъ не рисовалъ себѣ болыне ужасныхъ наказаній: въ головѣ его не осталось ни одной мысли, и уже не разъ онъ спрашивалъ себя, что онъ здѣсь дѣлаетъ? Вся его воля сосредоточилась въ глазахъ, ни на минуту не отрывавшихся отъ закрытой двери.
Прошло уже порядочно времени съ тѣхъ поръ, какъ пробила половина четвертаго, когда Паскуало уловилъ слабый скрипъ. Онъ присмотрѣлся пристальнѣе. Дверь его дома пріотворилась. Смутная фигура выдѣлилась въ темномъ просвѣтѣ двери и постояла нѣсколько секундъ, глядя направо и налѣво, нѣтъ ли кого-нибудь на улицѣ. Пока Ректоръ, закоченѣвъ отъ сырости, выпрямлялся съ трудомъ, скрипъ раздался вторично, затѣмъ дверь закрылась.
Ожидаемый часъ насталъ. Паскуало подскочилъ къ неясной фигурѣ; но у человѣка, вышедшаго изъ дома, были хорошія ноги, и, замѣтивъ его, онъ сдѣлалъ удивительный прыжокъ и удралъ.
Ректоръ бросился вдогонку; разбуженные сосѣди слышали со своихъ постелей этотъ шумный бѣгъ, этотъ бѣшеный галопъ, отъ котораго дрожали кирпичные тротуары.
Оба быстро бѣжали во мракѣ, шумно переводя дыханіе. Ректоръ руководился бѣлымъ пятномъ, чѣмъ-то въ родѣ узла, бывшаго за спиною у бѣглеца. Но, несмотря на всѣ усилія, онътпочувствовалъ, что упустилъ молодчика, такъ какъ разстояніе между ними увеличивалось. Ноги моряка были превосходны, чтобы твердо стоять во время бури, но не для бѣга; кромѣ того, онъокоченѣли отъ сырости.
На перекресткѣ онъ потерялъ неизвѣстнаго изъ виду, какъ будто тотъ растаялъ во мглѣ. Онъ заглянулъ въ сосѣднія улицы, но не могъ найти слѣда. «Хорошія ноги у разбойника!» Антоніо славился своимъ проворствомъ.
Открылось нѣсколько дверей, выпуская людей, рано вставшихъ и шедшихъ на работу; и Ректоръ бросилъ свои поиски изъ страха, который овладѣлъ имъ при видѣ постороннихъ.
Ему ничего не оставалось дѣлать. У него даже пропала надежда на мщеніе. Онъ пошелъ ко взморью, лихорадочно дрожа, не чувствуя въ себѣ ни воли, ни силы думать, покорившись своей судьбѣ.
У лодокъ началось движеніе. На покрытомъ тѣнью пескѣ сверкали, какъ свѣтляки, красные фонари матросовъ, которые только что встали.
Ректоръ увидѣлъ свѣтъ въ кабакѣ синьи Тоны. Росета сняла деревянный ставень и сидѣла, закутанная въ плащъ, за прилавкомъ, сонная, въ сіяньѣ бѣлокурыхъ волосъ, выбивавшихся кудрями изъ-подъ фуляроваго платка, и съ покраснѣвшимъ отъ утренняго вѣтра носикомъ. Она ждала раннихъ посѣтителей, готовая имъ служить, а передъ нею стояли стаканчики и бутылка съ водкой. Мать спала еще у себя въ комнаткѣ.
Когда Паскуало былъ въ состояніи отдать себѣ отчетъ въ томъ, что дѣлаетъ, онъ уже стоялъ передъ прилавкомъ.
– Стаканъ!
Но Росета, вмѣсто того, чтобы подать, посмотрѣла на него пристально своими ясными глазами, которые, казалось, видѣли всю глубину его души. Паскуало испугался. «Ахъ! эта крошка… Какая хитрая! Угадываетъ все».
Чтобы выйти изъ замѣшательства, онъ напустилъ на себя грубость. «Чортъ побери! Что, она не слышитъ? Онъ спросилъ водки!»
И, дѣйствительно, она была нужна, чтобы прогнать смертельный холодъ, леденившій ему внутренность. Этотъ человѣкъ, всегда трезвый, хотѣлъ пить, пить до опьянѣнія, чтобы спиртомъ побѣдить то идіотское оцѣпенѣніе, которое его удручало.
Онъ выпилъ.
– Еще!.. Еще подай!..
А пока онъ глоталъ содержимое стаканчиковъ, сестра, подавая ему, не сводила съ него любопытныхъ взглядовъ и читала на его лицѣ все, что произошло.
Паскуало теперь чувствовалъ себя лучше. А! Это – водка его подбодрила. Ему показалось, что холодный утренній воздухъ сталъ теплѣе; онъ почувствовалъ подъ кожей пріятное щекотаніе и чуть не засмѣялся надъ бѣшенымъ бѣгомъ по улицамъ, отъ котораго усталъ до полусмерти.
Онъ опять понималъ необходимость быть добрымъ и любить всѣхъ, начиная съ сестры, которая все смотрѣла на него. «Да, Росета была гордостью семьи; всѣ остальные – свиньи; самъ онъ – прежде всѣхъ. Ахъ! Росета! Какъ она умна! Какъ догадлива! Какъ ловко умѣетъ говорить обо всемъ! Онъ отлично помнитъ ихъ разговоръ по дорогѣ изъ Грао… Нѣтъ, она не такова, какъ нѣкоторыя другія, какъ тѣ дуры, которыя приносятъ смертельное горе и доводятъ человѣка чуть не до гибели… И еще: сколько здраваго смысла! Она сто разъ была права: всѣ мужчины или негодяи, или дураки. Братъ желаетъ ей всегда такъ думать. Лучше ненавидѣть мужчинъ, чѣмъ прикидываться нѣжною, а потомъ обманывать ихъ и приводить въ отчаяніе… Ахъ! Росета! добрая дѣвушка! Ее еще не цѣнятъ, какъ слѣдуетъ!
Ректоръ становился шумнымъ, размахивалъ руками, кричалъ. Его слышно было издалека. Вдругъ раздался довольно сильный ударъ въ перегородку изъ каюты Тоны, и, изъ-за занавѣски, хриплый голосъ матери спросилъ:
– Это ты, Паскуало?
«Да, это онъ идетъ на лодку посмотрѣть, что дѣлаетъ экипажъ. Матери еще рано вставать: погода скверная».
Занималась заря. На горизонтѣ, надъ тусклою полосою моря виднѣлась полоса слабаго, мертвеннаго свѣта. Небо было загромождено тучами, а на землѣ густой туманъ стиралъ очертанія предметовъ, которые казались неясными пятнами.
Ректоръ велѣлъ себѣ подать еще стаканчикъ, послѣдній; и, прежде чѣмъ уйти, онъ погладилъ своею мозолистою рукою свѣжія щечки Росеты.
– Прощай! Ты – единственная вправду хорошая женщина во всемъ Кабаньялѣ. Можешь повѣрить, потому что это – не пустая лесть возлюбленнаго, а откровенное слово брата.
Когда онъ подошелъ къ «Цвѣту Мая», равнодушно посвистывая, можно было подумать, что ему весело, если бы не странный блескъ его желтыхъ глазъ, которые будто вылѣзали изъ орбитъ на лицѣ, красномъ отъ алкоголя.
Антоніо стоялъ на палубѣ, гордо выпрямившись, какъ бы желая показать всѣмъ, что вотъ онъ здѣсь. Около него лежалъ бѣлый узелъ, такъ недавно прыгавшій у него за плечами во время бѣга по улицамъ Кабаньяля.
– Здравствуй, Паскуало! – закричалъ онъ, какъ только завидѣлъ брата, поспѣшивъ заговорить съ нимъ и разсчитывая такимъ образомъ разсѣять его сомнѣнія, которыхъ опасался.
«Ахъ! разбойникъ! Развѣ онъ не нахалъ послѣ этого»! Но, къ счастью, прежде, чѣмъ Паскуало могъ отвѣтить, почувствовавъ, что снова начинаетъ горячиться, его окружили товарищи.
Судохозяева держали совѣтъ, собравшись въ кружокъ и устремивши взоры на горизонтъ. «Погода грозила бурею; было опасно покидать гавань. Но жалко: рыбы оказывалось такъ много что ее можно было брать руками. Однако, шкура человѣка дороже барыша!» Веѣ были одного мнѣкія: погода портится, нужно оставаться дома.
Но Паскуало возмутился: «оставаться дома? Пусть другіе дѣлаютъ, что хотятъ; онъ же, конечно, выйдетъ въ море. He бывало еще такой бури, которая могда бы его испугать. Трусы пусть сидятъ на берегу. Настоящіе мужчины покажутъ себя»!
Онъ сказалъ это рѣшительно и враждебно, будто предложеніе остаться было для него личнымъ оскорбленіемъ; и повернулся спиной, не ожидая объясненій. Онъ спѣшилъ покинуть этотъ берегъ, удалиться отъ этихъ людей, которые хорошо его знали и, зная о его несчастіи, могли смѣяться надъ нимъ.
– Въ море!
Уже пришли волы. – Эй! люди съ «Цвѣта Мая»! Всѣ сюда! Клади спуски! Спускай лодку!
Люди съ судна, въ силу привычки, слушались хозяина. Одинъ дядя Батистъ осмѣлился возразить, опираясь на свой авторитетъ морского волка: «Сила Господня! Это дико! Гдѣ у Ректора глаза? Развѣ онъ не видитъ приближенія бури?»
– Молчи, старикъ! Эти тучи прольются дождемъ, и кто привыкъ къ морю, тому не все ли равно лишній разъ попасть подъ ливень.
Старикъ настаивалъ: – Можетъ быть дождь, a можетъ быть и вѣтеръ; а ужъ если вѣтеръ, то рыбакамъ читать прощальный «Отче нашъ!»
На этотъ разъ Ректоръ, который всегда со старикомъ обходился почтительно, крикнулъ на него самымъ грубымъ образомъ:
– Довольно, дядя Батистъ! Слѣзай съ судна и ступай домой! Ты годенъ только въ кабаньяльскіе дьячки, а мнѣ не нужно ни старыхъ цыновокъ, ни трусовъ-матросовъ у меня на лодкѣ!