Страница 32 из 39
Росарія стала смѣлѣе. Она вретъ? Для такихъ слѣпыхъ, какъ онъ, всякаго доказательства мало… Чего онъ такъ оретъ? Съѣсть ее, что ли, собирается?.. Этотъ Паскуало – кротъ, да, Господи! кротъ, достойный сожалѣнія, не видящій дальше своего носа. Всякій другой на его мѣстѣ давно бы догадался, что дѣлается. А, онъ!.. Ахъ! какое ослѣпленіе! Значитъ, онъ даже не посмотрѣлъ на своего сына, чтобы увидѣть, на кого похожъ малышъ?
Эта фраза была ударомъ кинжала для Ректора. Несмотря на коричневый цвѣтъ его лица, пріобрѣтенный на морѣ, онъ поблѣднѣлъ синеватою блѣдностью и покачнулся на своихъ крѣпкихъ ногахъ, какъ будто отъ внезапнаго удара; неожиданность заставила его пробормотать съ тоскою:
«Сынъ? Его Паскуало!.. На кого же онъ похожъ? Надо сказать скорѣе!.. Что же медлитъ эта дрянь?.. Его сынъ – таки его, родной, и долженъ быть похожъ на него одного… Надъ чѣмъ хохочетъ эта проклятая обманщица? Развѣ это такъ смѣшно называть себя отцомъ»?
Тутъ онъ съ ужасомъ выслушалъ объясненія Росаріи:
«Маленькій Паскуало удивительно похожъ на своего дядю: у него тѣ же глаза, та же стройная фигура, тотъ же цвѣтъ лица. Ахть! Бѣдный Ректоръ! Наивный «баранъ!» Что же не посмотрѣлъ повнимательнѣе? Онъ убѣдился бы, что ребенокъ – совершенный портретъ Антоніо, какимъ тотъ въ десять лѣтъ озорничалъ на взморьѣ».
Ректоръ вдругъ пересталъ сомнѣваться. Его глаза прозрѣли, какъ будто бы въ эту минуту ему сняли катарактъ: все представилось ему необычно отчетливо, въ новыхъ формахъ, въ незнакомыхъ очертаніяхъ, какъ слѣпому, глаза котораго открылись на міръ въ первый разъ. Да, это правда: его сынъ – живой портретъ того… Много разъ при взглядѣ на мальчика у него являлось смутное подозрѣніе этого сходства; но никогда не удавалось опредѣлить, на кого похожъ ребенокъ. Онъ поднесъ стиснутыя руки ко груди, словно желая разорвать ее, вырвать оттуда чтото жгучее, затѣмъ удірилъ себя кулакомъ по головѣ.
– Ахъ, такъ, растакъ и перетакъ! – простоналъ онъ хриплымъ голосомъ, ужаснувшимъ Росарію.
Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, какъ пьяный, затѣмъ хлопнулся лицомъ объ полъ съ такою силою, что земля задрожала, и его ноги, подскочивъ при паденіи, дрыгнули въ воздухѣ.
Когда Ректоръ пришелъ въ себя, онъ лежалъ на спинѣ и чувствовалъ на своихъ щекахъ тепловатое щекотаніе, будто маленькое животное бѣгало по его кожѣ, оставляя по себѣ ощущеніе влаги. Онъ съ трудомъ поднесъ руку къ разбитому лицу и, при свѣтѣ «кандиля», увидѣлъ, что эта рука выпачкана въ крови. Болѣлъ носъ: онъ понялъ, что, падая, ударился лицомъ объ полъ и расшибся въ кровь. Невѣстка стояла около него на колѣняхъ и старалась вымыть ему лицо мокрой тряпкой.
Ректоръ, увидѣвъ растерянное лицо Росаріи, вспомнилъ вдругъ ея разоблаченія и бросилъ на эту женщину взглядъ, полный ненависти.
«Нѣтъ, ему не нужна помощь! Онъ можетъ подняться самъ… Ей нечего извиняться за боль, которую она ему причинила… Напротивъ, онъ очень благодаренъ… Даже больше, онъ доволенъ! Такія новости никогда не забываются! И очень хорошо, что онъ потерялъ столько крови; иначе онъ, пожалуй, умеръ бы на мѣстѣ отъ удара… Ахъ! Какъ ему скверно! Но ничего: онъ еще позабавится! Ему надоѣло быть добрымъ. Зачѣмъ жить честно и натирать себѣ мозоли, чтобы дать семьѣ довольство? Здѣсь на землѣ, на погибель честнымъ, есть негодяи и шлюхи, отъ которыхъ одно мученіе…. Но какъ онъ позабавится! Да, въ Кабаньялѣ еще вспомнятъ Ректора, извѣстнаго «барана!»
Бормоча жалобы и угрозы вперемежку со вздохами и рычаніемъ, судовладѣлецъ теръ мокрой тряпкой свое разбитое лицо, какъ будто его успокаивала эта свѣжесть.
Потомъ онъ рѣшительно направился къ двери, засунувши руки за поясъ. Но Росарія въ страхѣ старалась загородить ему путь, точно безумная страсть ея пробудилась вновь и она испугалась за жизнь Антоніо.
«Нѣтъ, нѣтъ! Ректоръ долженъ погодить и дать себѣ время подумать. Какъ ни какъ, все это могутъ быть сплетни, предположенія, враки злыхъ людей. И потомъ Антоніо, вѣдь, ему братъ».
Но Ректоръ мрачно улыбнулся. Словъ уже не требовалось: онъ былъ убѣжденъ. Сердце говорило ему, что все – правда, и доказательствъ больше не было нужно. Самый ужасъ Росаріи усиливалъ его увѣренность… «Она боится за своего Антоніо? Она его еще любитъ? Такъ и онъ тоже любитъ свою Долоресъ, несмотря на все; она сидитъ у него въ сердцѣ и ничто не вырветъ оттуда эту любовь, А между тѣмъ, Росарія увидитъ и всѣ увидятъ, на что способенъ «Паскуало-баранъ»!
– Нѣтъ, Паскуало, – молила она, стараясь схватить его могучія руки. – Подожди! He въ эту ночь! Въ другой разъ!
Онъ хорошо понималъ причину этихъ просьбъ. Но она можетъ быть спокойна. Въ эту ночь, нѣтъ!.. Онъ даже забылъ свой ножикъ и не намѣренъ рвать подлую пару зубами… Ну-же, ему надо уйти! Въ этой комнатѣ задохнешься!..
И, сильнымъ толчкомъ отстранивъ Росарію. онъ выбѣжалъ на улицу.
Когда онъ очутился въ темнотѣ, его первымъ ощущеніемъ было удовольствіе: онъ точно выскочилъ изъ печки и съ наслажденіемъ вдыхалъ свѣжѣвшій вѣтерокъ.
He блистала ни одна звѣзда; небо было въ тучахъ; и, несмотря на прошедшее, Паскуало, по морской привычкѣ, посмотрѣлъ на небо, говоря себѣ, что завтра погода будетъ скверная. Затѣмъ онъ забылъ о морѣ, о грозящей бурѣ, и шелъ долго, долго, не думая ни о чемъ, инстинктивно передвигая ноги, безъ желаній, безъ опредѣленной цѣли, прислушиваясь къ тому, какъ отдаются его шаги въ его черепѣ, будто въ пустомъ.
Онъ снова сталъ безчувственнымъ, какъ тогда, когда лежалъ безъ сознанія въ лачугѣ Антоніо. Онъ спалъ на ходу, оглушенный горемъ; но эта сонливость не мѣшала ему двигаться и, несмотря на бездѣятельность мозга, онъ шелъ быстро, не замѣчая, что все проходитъ по тѣмъ же мѣстамъ. Его единственнымъ ощущеніемъ было что-то вродѣ горестнаго удовлетворенія. Какая радость – идти подъ защитой мрака, гулять по улицамъ, по которымъ онъ не рѣшился бы пройти при свѣтѣ дня! Тишина давала ему успокоеніе, которое испытываетъ бѣглый, очутившись, наконецъ, въ пустынѣ, вдали отъ людей, подъ охраной уединенія.
Онъ увидѣлъ вдали полосу свѣта, паиавшую наземь изъ открытой двери, – должно быть, изь кабака, – и убѣжалъ, дрожа и волнуясь, точно встрѣтивши опасность.
Ахъ! Если бы кто-нибудь увидалъ его!.. Онъ навѣрно умеръ бы отъ стыда. Самый послѣдній юнга обратилъ бы его въ бѣгство.
Онъ искалъ темноты, тишины, и все ходилъ неутомимо, равномѣрно-быстрымъ шагомъ по пустыннымъ улицамъ города, по взморью, гдѣ тоже ему казалось страшно.
«Чортъ возьми! Какъ должны были смѣяться надъ иимъ въ собраніяхъ рыбаковъ! Ужъ вѣрно всѣ старыя лодки знаютъ объ этомъ и, если скрипятъ, то чтобы по-своему возгласить о слѣпотѣ бѣднаго судовладѣльца».
Нѣсколько разъ онъ какъ бы пробуждался отъ этого оцѣпенѣнія, заставлявшаго его блуждать наудачу, безъ устали. Разъ онъ очутился около «Цвѣта Мая», разъ – около собственнаго дома съ протянутой къ двери рукой, – и поспѣшно убѣжалъ. Онъ хотѣлъ только покоя, тишины. «Еще успѣется!..»
Понемногу эта невольная мысль разсѣяла его безсознательность и напомнила о дѣйствительности. «Нѣтъ, онъ не покорится! Никогда! Всѣ узнаютъ, на что онъ способенъ»! Но, повторяя про себя все это, онъ находилъ причины, извиняющія Долоресъ. Вѣдь, она только пошла въ свой родъ: она – истинная дочка дяди Паэльи, этого пьяницы, имѣвшаго кліентками потаскухъ рыбачьяго квартала и безъ стѣсненія говорившаго дочери все, что могъ бы сказать имъ.
«Чему научилась она у отца? Пакостямъ, только пакостямъ; вотъ почему она стала такою… Единственнымъ виновникомъ былъ онъ самъ, большой болванъ, женившійся на женщинѣ, неотмѣнно обреченной на гибель… Ахъ! Мать предсказывала ему то, что случилось. Синья Тона хорошо знала Долоресъ, когда противилась, чтобы дочь Паэльи стала ея невѣсткой… Да, конечно, Долоресъ – дурная жена; но имѣетъ ли онъ право кричать объ этомъ послѣ того, какъ самъ провинился, женившись на ней!..»
Но его глубочайшая ненависть направилась на Антоніо. «Обезчестилъ брата! Видано ли что нибудь болѣе мерзкое? Ахъ! Онъ вырветъ у него душу изъ тѣла!»