Избранное

Весь следующий день мальчик был сам не свой от волнения. В школе, как только учитель отворачивался, он наклонялся к соседу и шептал:

— Моему отцу заплатили за этот фильм десять тысяч рупий. Сегодня вечером пойду смотреть. А ты пойдешь?

— Что, смотреть «Кумари»? — презрительно отозвался тот. Он терпеть не мог тамильские фильмы. — И близко не подойду.

— Этот фильм не такой, как другие тамильские ленты. Отец нам каждый вечер читал сценарий. Ужасно интересный. Он его сам написал от первой до последней строчки. Ему заплатили десять тысяч рупий за сценарий и за исполнение роли. Если хочешь, пойдем вместе.

— Не пойду я смотреть тамильский фильм.

— Это не обычный тамильский фильм. Он не хуже любого английского.

Но товарищ Самбу стоял на своем. Пришлось Самбу идти одному. Картина эта была попыткой ввести в тамильскую кинематографию новый стиль — современная тема, минимум музыки. То была история Кумари, девушки, которая отказалась выйти замуж четырнадцати лет, захотела учиться в университете и сама зарабатывать на жизнь, и за это суровый отец (отец Самбу) сначала отрекается от нее, но в конце концов прощает.

Самбу уселся в ряду, где места были по четыре аны, и с нетерпением ждал начала. Уже полгода он не видел отца и очень по нему соскучился.

В зале стемнело.

Рекламные кадры ближайшего фильма и объявления оставили Самбу равнодушным. Наконец на экране появился его отец. На нем было то же дхоти и та же рубашка, которые он носил дома; он сидел за своим столом точно так же, как сиживал дома. К нему подошла девочка, и он погладил ее по голове и заговорил с ней точь-в-точь так, как разговаривал когда-то с Самбу. А потом стал учить девочку арифметике. Она держала на коленях грифельную доску, а он ей диктовал: «Возчик берет по две аны за милю. У Рамы есть три аны. Сколько миль провезет его возчик?» Девочка кусала грифель и моргала. Отец явно начал сердиться. «Ну же, Кумари, — зашептал Самбу. — Скажи что-нибудь, а то он тебя нашлепает. Уж я-то его знаю». Но Кумари, как видно, была в арифметике сильнее Самбу. Она ответила правильно. Отец был в восторге. Как он, бывало, прыгал от радости, когда Самбу удавалось правильно решить задачку! Самбу вспомнился день, когда он по чистой случайности разгадал головоломку про цистерну, в которой была течь, а над течью кран. Как отец вскочил с места, услышав от Самбу, что цистерна снова наполнится за три часа!

Когда фильм кончился и зажгли свет, Самбу оглянулся на окошечко в будке киномеханика, точно его отец мог скрыться туда. Теперь, без отца, мир показался ему пустым. Он побежал домой. Мать ждала его на пороге.

— Как ты поздно. Уже девять часов.

— Я бы и дольше смотрел, если бы можно было. Какая ты странная, мама. Ну почему ты не хочешь пойти?

За ужином он болтал без умолку.

— Точь-в-точь как папа пел, точь-в-точь как он ходил, точь-в-точь…

Мать слушала его в мрачном молчании.

— Да скажи же что-нибудь, мама!

— Мне нечего сказать.

— Тебе картина не нравится?

Вместо ответа мать спросила:

— Хочешь завтра сходить еще раз?

— Очень. Я бы ходил каждый день, пока ее у нас показывают. Ты будешь мне давать каждый день по четыре аны?

— Да.

— А позволишь мне ходить каждый день на оба сеанса?

— Ну нет. Этого я не разрешу. Когда-нибудь нужно и уроки готовить.

— А сама не пойдешь смотреть?

— Нет, это невозможно.

Еще неделю, по три часа в день, Самбу жил в обществе своего отца, и всякий раз, когда фильм кончался, его охватывала тоска. Всякий раз он заново переживал разлуку. Ему страстно хотелось просидеть в кино оба сеанса, но маму очень уж заботили его школьные уроки. Времени оставалось все меньше, но мама никак не хотела это понять. Уроки-то никуда не уйдут, а вот отец… Он завидовал всем, кто ходил на последний сеанс.

Не устояв перед его уговорами, мать решилась в последний вечер все-таки посмотреть картину.

Они пошли на последний сеанс. Она села в отделении для женщин. Ей потребовалось все ее мужество, чтоб прийти в кино. Пока шли рекламные кадры и объявления, она отдыхала душой. На экране ее муж разговаривает с женой, играет с ребенком, поет, одевается; его одежда, его голос, его гнев, его радость — она ощущала это как намеренную жестокость по отношению к себе. Несколько раз она закрывала глаза, но оторваться от фильма не могла — так притягивает то, что причиняет нам боль. Но вот началась сцена, где он, сидя в кресле, читает газету. Как он, бывало, сидел, погрузившись в газету, забыв обо всем на свете! Сколько раз она ссорилась с ним из-за этого за годы брака! Даже в тот последний день он после обеда сидел вот так в парусиновом кресле. Она тогда вспылила: «Ох уж эти твои газеты! А меня словно и нет, могу хоть спать до самого вечера!» Когда она увидела его позднее, он лежал, откинувшись в кресле, и газетные листы упали ему на лицо…

Это было невыносимо. Она громко всхлипнула.

Самбу, сидевший на мужской стороне, любил эту сцену с газетой. Теперь скоро войдет девочка, она спросит отца, что он читает, начнет приставать к нему и получит по заслугам. Отец громко крикнет: «Кумари! Уйдешь ты наконец или прикажешь вышвырнуть тебя вон?» Эта девочка понятия не имела, как следует вести себя с отцом, и Самбу она очень не нравилась.

Уже предвкушая, как девчонке сейчас влетит, Самбу услышал на женской половине зала громкие рыдания; потом зашаркали ноги, кто-то крикнул: «Дайте свет! Женщине дурно!» Ленту остановили. Поднялась суета, беготня. Самбу, досадуя, что фильм прервали, встал на скамью посмотреть, что там случилось. Он увидел, как его мать поднимают с пола.

— Это моя мама! — взвизгнул Самбу. — Она тоже умерла? — И перескочил через барьер.

Он плакал, стонал. Кто-то сказал ему:

— Ничего, ничего, это просто обморок, успокойся.

Ее вынесли из зала и положили в фойе. Свет опять погас, зрители возвратились на свои места, фильм продолжался. Мать открыла глаза, приподнялась и сказала:

— Пойдем отсюда.

— Хорошо, мама. — Он привел двуколку, помог ей сесть. Когда он влезал в двуколку следом за ней, из затемненного зала донесся знакомый голос: «Кумари! Уйдешь ты наконец или прикажешь вышвырнуть тебя вон?» И тут ему стало так тяжело, что он расплакался: его страшно напугал обморок матери и еще он чувствовал, что теперь-то окончательно лишился отца. Завтра уже будут показывать другую картину.

Добровольное рабство

(перевод М. Лорие)

Никто в доме не знал ее имени. Никто и не задумывался над тем, что у нее есть другое имя, кроме «Айя»[29]. Дети понятия не имели, когда она появилась в их семье: ведь когда ее наняли, старшему было всего полгода; теперь ему было семнадцать лет и он учился в колледже. После него было еще пятеро детей, и младшей уже исполнилось четыре.

С каждым из них айя заново переживала свое младенчество, шла с ними в ногу, пока они не обгоняли ее и не уходили вперед. А тогда скатывалась обратно к самому младшему и с ним опять начинала расти. Можно сказать, что пределом для нее был шестилетний возраст; выше этой черты она делалась для всех помехой и мученьем. Так, например, ей трудно было ужиться в мире прислуги, состоявшей из повара, двух домашних слуг, горничной, садовника и его бесплатного помощника. Их шутки были ей непонятны, их споры ее не интересовали, и вдобавок она передавала хозяйке все, что узнавала сама. Садовник однажды чуть не лишился места, когда неуважительно отозвался о хозяине, о чем айя и не преминула донести. Она сама себя назначила табельщицей и зорко следила за тем, чтобы на работу приходили вовремя. Завидев опоздавшего, старуха на таких высоких нотах требовала у него объяснения, что на шум выходила хозяйка дома и взимала с него штраф.

Эту работу она взвалила на себя сама и по собственной же воле приглядывала за учителем, который приходил по утрам обучать детей арифметике и английскому языку. Все время, пока шел урок, она маячила в комнате, потому что боялась, как бы он не стал мучить детей. Любой учитель представлялся ей личным врагом, любая школа-тюрьмой. По ее мнению, люди, отдававшие детей в школу, проявляли изощренную жестокость. Она твердо запомнила, как ее два сына (теперь уже деды), приходя домой, просили у нее три пайсы на покупку травы, из которой делалась мазь, необходимая для подготовки кожи к завтрашним щипкам и палочным ударам. Они говорили, что покупать эту траву им велел сам школьный инспектор. Это входило в курс обучения. Не раз она спрашивала: «А вы-то почему стоите столбом и даете себя бить?» — «Приходится, — отвечали мальчики. — Это входит в программу. Учитель не получит жалованья, если не будет нас бить по нескольку раз в день». Ничего другого узнать об учителях старухе не довелось. Вот она и следила во все глаза за домашним учителем. Стоило ему повысить голос, как она вмешивалась: «С этими ангелами ваши штучки не пройдут, лучше и не пробуйте. Они не какие-нибудь там обыкновенные дети. Если что, мой хозяин живо упечет вас в тюрьму. Смотрите».

29

Айя — няня.