Пикник (сборник)

И теперь, когда она расхаживала по ферме, аккуратно собирая яйца, которые раньше как попало собирал Эмет, снимая красную и белую смородину со старых, заброшенных кустов у коровника, заросших крапивой и белым вьюнком, пропалывая салат и морковь, которые сама посадила ровными рядками там, где прежде росла только сорная трава, — мужчины наблюдали за ней, и каждый думал свое, хотя оба одинаково не понимали, что она за человек и почему очутилась на этой ферме. Эмет искоса поглядывал на Эдну со скрытой злобой, Том наблюдал за ней со смущенным удивлением; его ясные светло-серые глаза восторженно смотрели на нее: он был словно зачарован ее энергией, честностью, движениями ее тела, цветом ее волос, блестевших, как спрессованная солома, в знойных, ярких лучах солнца. К концу июня в доме уже начали работать маляры, и на луг, где по утрам Том работал один, вручную вороша сено, доносилось гудение паяльных ламп, снимавших старую краску, которая за долгие годы небрежения покоробилась и посерела от солнца, дождя и снега. В неподвижном июньском воздухе громко звучали голоса маляров, которые, стоя на стремянках, переговаривались друг с другом. В один прекрасный день Том взглянул и увидел, что между коровником и ореховым деревом стоит его дом в новой белой одежде и смотрит на него чистыми стеклами окон.

Сперва он никак не мог привыкнуть к белым рамам. Может, думал Том, со временем он всё же привыкнет к ним, как привыкнет к новым обоям в цветочках, и к свежевыкрашенным кремовым дверям в спальнях, и к красному полу на кухне, и к тому, что кровати поставлены теперь по-новому и что в его прежде заброшенном, грязном доме, в котором он привык быть всегда один, появилась и живет эта девушка. Со временем он привыкнет и к ней, но пока, всякий раз, когда, оторвавшись от мотыги или грабель, он видел, как она идет по полю, неся в руках синий Эмалированный чайник и корзинку с едой для него и Эмета, он неизменно ощущал острое, почти болезненное изумление от того, что она вообще живет в его доме.

Когда в послеполуденные часы становилось нестерпимо жарко, она снимала домашнее платье и надевала другое, полегче, и как-то ему бросилось в глаза, что она пополнела с тех пор, как поселилась на ферме. Ее голые руки почернели от солнца, а лоб под выцветшей челкой покрылся нежным золотистым загаром. Сквозь легкую ткань он видел ее груди, вздрагивавшие при ходьбе, видел коричневый треугольник в вырезе платья, где солнце опалило гладкую белую кожу.

Он не просил ее работать в поле. Иногда она сама приходила на луг, но, поворошив ряд-другой сена, говорила что-нибудь вроде: «Ну, пожалуй, хватит, нужно бежать домой. У меня в духовке ватрушка и пирог». И когда, бросив грабли, она шла к дому между зеленовато-золотистыми рядами скошенной травы и стогами сена, он даже ни разу не подумал, что нанял ее главным образом для полевых работ. Теперь это было совсем не важно. Важно было другое — то, к чему он до сих пор не мог привыкнуть: теперь с ним всегда была эта женщина, которая сверху донизу, словно собственный, выскребла его дом, сняла старые, истлевшие шторы с изъеденных жучком карнизов из красного дерева, стряпала ему вкусные блюда, переставила мебель, поднималась в шесть и ложилась затемно и за всё это ничего не требовала, кроме пищи и крова; женщина, которая, не говоря уже о всем прочем, знала цену деньгам, аккуратно вела счета, ежедневно следила за тем, сколько куры снесли яиц, а коровы дали молока, и, главное, следила за Эметом.

Несколько раз Том, не придавая этому особого значения, замечал, каким странным взглядом провожает ее Эмет, когда она идет по лугу. Его маленькие глазки так и бегали, оглядывая ее с ног до головы, — казалось, он ненавидит ее и не понимает и в то же время она ему нравится.

Однажды вечером Том возил сено один: Эмет не вышел в поле. Даже в тени дубов стояла давящая жара. Мухи гроздьями облепляли глаза лошади, она мотала головой и перебирала ногами. Том срезал несколько веток ясеня и привязал их к уздечке, но лошадь не успокаивалась, и, наконец, захватив немного сена, Том поехал обратно на ферму, — отчасти и для того, чтобы посмотреть, где Эмет.

Когда он ввел лошадь во двор и поставил ее под ореховым деревом, до него донеслись голоса. Это снова были голоса Эдны и Эмета, но на этот раз говорил главным образом Эмет:

— Что я о тебе думаю? Я, черт возьми, скоро скажу, что я о тебе думаю.

— Ну и говори.

— Суешь всюду свой нос. Во всё лезешь. Пока ты не приехала сюда, мы с Томом отлично жили.

— То есть это ты отлично жил, — сказала Эдна. — Ты ему должен почти сотню фунтов за молоко и один бог знает, сколько за яйца, которые ты таскал без всякого счета. Ты с ним ни разу не сосчитался, как положено, и ты же еще прав.

— Это его дело следить за мной.

— И еще как надо следить! Он же не умеет ни читать, ни писать. Он честен, и доверяет людям, и думает, что люди с ним тоже будут поступать по-честному. Он много работает и старается во всем быть порядочным человеком. Но Это еще не причина, чтобы драть с него шкуру. Неужели ты ни о чем больше не думаешь, кроме того, как бы тебе побольше содрать с людей?

— Пусть так, только это мое дело, — сказал Эмет. — Тебя это ни с какой стороны не касается. Он тебе не муж. И не родственник. Ты ему никто. И вообще довольно странно, что ты сюда приехала. Очень даже странно. Я еще не докопался, в чем тут дело.

— А кто тебя просит копаться? — возмутилась Эдна — Всё, что от тебя требуется, — это платить долги, и вести себя, как положено, и не лезть в чужие дела.

— Вот как? Ну, а я в этом не очень уверен. Мне так кажется очень странным, что ты сюда приехала, чертовски странным. И я дознаюсь, в чем тут причина. Я дознаюсь…

— Ты лучше помолчи пока, — отрезала Эдна, — а то узнаешь такое, что не так-то скоро потом забудешь.

— От кого это я узнаю? От кого? — прошипел Эмет. Он вдруг стал пятиться из хлева, крича на ходу: — От кого Это?! Запомни, я до всего дознаюсь! До всего! Ты здесь неспроста торчишь, ясно неспроста, черт тебя побери! Я уж дознаюсь!

В первую неделю августа в саду за домом начали созревать ранние яблоки. Что это за сорт, было неизвестно, и за последние годы их никто ни разу не собирал.

— У нас их называют кисличкой, — сказал Том. — Кислые, как свиное пойло.

— Неужели вы никогда их не снимали? — удивилась девушка.

— Они всегда поспевают во время уборки, так что на них просто времени не хватает. Пшеница важнее яблок.

— Возможно, что и так. Только всё равно, не могу я стоять и смотреть, как хорошие яблоки гниют на дереве.

В первые же десять дней августа она собрала сорок бушелей. Теперь всякий раз, входя в дом с раскаленного солнцем двора, он вдыхал теплый аромат фруктов. На десятый день она заставила его отправиться на рынок. Они сложили в прицеп двадцать мешков яблок, и в тот же день сбыли их с аукциона па крытом рынке по полкроны за бушель.

— Пять фунтов, — сказала она. — Ну как? Стоило возиться?

— Да, — только и сказал он, — да.

— Теперь я соберу еще сливы и орехи, и груши тоже сниму.

— Если бы мне сказали, что за яблоки дадут пять фунтов, никогда бы не поверил.

— Вот. А теперь у вас пять фунтов.

— Нет, — сказал он, — это не я заработал. Это ваши деньги. Вы их заработали.

— Спрячьте деньги под матрац, — сказала она. — Они вам очень скоро понадобятся.

— Нет, — настаивал он, — нет. Это ваши деньги. Возьмите их себе.

— Спрячьте их под матрац, я вам говорю.

— Ну, возьмите себе хоть часть, — не сдавался он. — Купите себе что-нибудь. Ну, подарок, что ли.

— Право, это ни к чему, — сказала она.

— Я хочу, чтобы вы их взяли. Я вам их дарю.

Она улыбнулась.

— Ну, если это не слишком дорого, я действительно купила бы себе кое-что. Я купила бы новое платье; конечно, если это не слишком дорого.

— Совсем не дорого, — сказал он. — Пойдите и купите платье, а я пока здесь погуляю.

— Нет, — сказала она. — Раз вы дарите мне платье, так уж пойдемте вместе.