Пикник (сборник)

Подопечные были для нее второй семьей, отдушиной, средством выражения ее невысказанной любви, но главное — средством получения собственных денег. Из следовавших один за другим пометов она отбирала самых хилых поросят, заморышей, последышей, кормила из бутылочки молоком, держала в тепле, нежила и лелеяла, покуда они не окрепнут и в положенный срок не принесут собственного приплода.

Она регулярно ездила на рынок в старом грузовике с десятком откормленных, стреноженных хряков в кузове и, заключив приличную сделку, в оставшееся время ударялась в странный загул, отправляясь по магазинам, где оставляла большую часть своих денег.

Подобно тому, как, по общему поверью, галки собирают бесполезные для них блестящие предметы, а некоторые женщины — столь же бесполезно прекрасные драгоценности, миссис Бурман втайне собирала наряды: не просто наряды, соответствующие ее классу, и даже не те, в которых можно было обычно ходить или же пощеголять — они предназначались для того, чтобы копить и хранить их в тайне. Да и сами одеяния эти были необычны. С неизменным вкусом она покупала все, от пурпурных гарнитуров нижнего белья до джемперов цвета расплавленного золота, жаркой киновари, изумрудной тропической зелени, от вечерних платьев, ярких, как тюльпаны, до меховых накидок из серебристой норки, от изысканных модных шляп до элегантнейших туфель на высоком каблуке, и в придачу ко всему — соответствующие украшения, пудру, духи. Словно охваченная грубой жаждой, она рвалась из своего совершенно бесцветного существования, хватая роскошные, дорогие, ослепительные вещи.

Как запасливая белка, она отвозила их домой, убирала в спальне в громадный дубовый гардероб, который тотчас же запирала, а ключ носила на бечевке на шее.

Потом каждый вечер, после того, как Бурмен с пятью сыновьями в свою очередь удалялся в шумный загул, во время которого они глушили пиво, играли в лото, метали стрелы в мишень или жрали в кино с девицами рыбу с картофельной соломкой, она сбрасывала мешковину, уходя в свой мир утонченных приключений. Заперев поначалу двери дома, она нагревала трехгаллонную кастрюлю воды и относила наверх. Ванной у них не было, и, наполнив водой большой оцинкованный таз, она раздевалась донага, вставала в таз и принималась мыться.

Не стесняемая более мешковиной, резиновыми сапогами и мятой фетровой шляпой, ее высокая обнаженная фигура представала теперь замечательным откровением. Тяжкий беспрерывный труд придал ей мускулистость, но, вместе с тем, худощавость и гибкость. Ее груди с довольно большими розоватокоричневыми сосками, были так изящны и крепки, что могли бы принадлежать женщине на двадцать лет моложе.

Странного дымчато-оливкового оттенка кожа, чистая и гладкая, была безупречна. Волосы, которых никогда не было видно из-под бесформенной шляпы, разве что в ветреный день, когда шляпа съезжала на о дин-два дюйма, были густого кофейного цвета, без малейшего проблеска седины.

Но как ни поражало все это своей неожиданностью, в ее наготе таилось еще более удивительное открытие. Внезапно выяснялось, что глаза у нее совершенно изумительного цвета: не темно-карие, под цвет волос, а очень чистые, ясные, прозрачно-голубые. Цвет этот придавал ее лицу странное, одновременно невинное и виноватое выражение. Такое, будто она стыдилась того, что делала в то самое время, как получала от этого дивное чувственное наслаждение. Как если бы она украдкой предавалась любви с любовником, которого весь день держала взаперти в потаенном месте, выпуская на ночь разделить с ней втайне волшебный миг чуда.

Когда она в конце концов приступала к одеванию, она делала это неторопливо, медленно и томно переходя от одной стадии к другой, наслаждаясь происходящим так, словно вкушала экзотические яства. Прервав одевание, она своими на удивление тонкими, а благодаря постоянной защите шоферских перчаток и очень холеными пальцами вначале приподнимала и поглаживала груди. Перед тем, как надеть платье — она питала огромную слабость к длинным, расшитым блестками платьям с мягкими, скользящими линиями и широкой юбкой — долго расчесывала волосы. А покончив с этим, еще дольше выбирала, какие надеть серьги, ожерелье и браслеты. И только потом уже шло меховое манто.

Все это занимало часа два. Когда же она в конце концов была в полной готовности, ее, по-видимому, нисколько не смущало, ей никогда не казалось смешным то, что на нее некому посмотреть, что ей некуда идти. Она не испытывала желания, чтобы ее видели, а выйти она могла разве что в залитый грязью свиной загон.

Так продолжалось много-много лет — пока наконец один изумительно теплый апрельский вечер, наступивший после такого дня, когда даже в свином загоне грязь затвердела, покрывшись коркой, будто бурым цементом, необъяснимым образом не заставил ее нарушить давнюю привычку втайне любоваться собой.

Одев легкое летнее платье густого абрикосового цвета с довольно глубоким вырезом и в тон к нему шляпу, перчатки и туфли, она вышла на минутку поглядеть на деревце дикой вишни.

Оно тоже стояло в цвету.

Она простояла минут пять, а то и больше, вдыхая теплый, сухой апрельский воздух, первое сносное дыхание весны, когда вдруг услыхала шум поднимавшейся в гору машины. Бурмен, подумала она, сыновья — и тотчас, в страхе, что ее, словно малого ребенка, застанут за недозволенным делом, одновременно повернулась и побежала к дому.

Не успела она сделать и пяти ярдов, как машина, зеленая «кортина», остановилась, оттуда ее окликнул голос:

— Извините, мадам….

И она невольно, очень резко остановилась, как из-за этого слова «мадам», так и вежливости тона.

Обернувшись, она увидела мужчину примерно своих лет, с непокрытой головой, на висках — легкая седина, который смотрел в окно машины с интересом, выходящим за пределы обычной вежливости. Разглядев ее как следует на этом жалком клочке земли, он полминуты оставался абсолютно нем, а потом медленно, как бы извиняясь, улыбнулся неловкой улыбкой.

— Я напугал вас? Простите, — он засмеялся и опять неловко. — Не могли бы вы подсказать мне, как проехать к Уильямсонам?

Неожиданно до нее дошло, что она, как будто стараясь спрятаться, стоит крепко обхватив себя руками, и резким, деревянным движением опустила руки по швам, так что теперь уже напоминала заводную куклу, которая однако почему-то не действует.

— По-моему, их дом называется «Бичеров дом» или что-то в этом роде.

— Ах, Бичеров. Нет, это не в эту сторону. Это — по следующей дороге. Вон там, подальше.

Она подняла руку, и рука у нее, наверное, со страху, совсем не гнулась, когда она показывала вдоль склона на запад.

— Вот глупость. А я-то думал, что лучше знаю эти края. — Он пристально разглядывал свиные хлевы, сараюшки, загоны, все это невероятное запустение, где под лучами вечернего безмятежного солнца грелись свиньи и подсыхал навоз. — Но здесь вроде кое-что изменилось.

Ее рука упала, как подрубленная. Теперь настал ее черед онеметь — на несколько секунд воцарилось неловкое молчание, потом он произнес:

— Я приходил сюда мальчишкой. За земляникой. — Он провел по воздуху рукой. — Тут было много цветов. Просто тучи — повсюду.

Он запнулся, опять пристально посмотрел на ее не вяжущийся с окружением вид, на абрикосовое платье на безобразном фоне свиней и высоко вздымавшихся, усыпанных белыми цветами ветвей дикой вишни — словно все не веря своим глазам; потом спросил:

— А сами вы тут живете?

— Да.

Искоса, с холодной неприязнью поглядел он на дом под шиферной крышей, где половину шифера заменили ржавым рифленым железом; у одного из его углов, словно для подпорки, были сложены штабелем мешки с кормом для свиней и валялась груда старых железных канистр для горючего.

— Но уж не здесь, и спрашивать нечего.

Инстинктивно, безудержно она стала лгать. В подавленности и смятении, которое она испытывала, не тело, но душу ее охватила дрожь.

— О нет! — сказала она. — О нет!

— Страшно рад это слышать. Как-то не мог представить вас в мире свиней.