Страница 25 из 56
— Конечно, мисс.
Она улыбнулась, и тут в первый раз в жизни у него задрожали руки. Эти приступы неудержимой дрожи нападали на него потом несколько месяцев. Иной раз они через минуту кончались, иной раз длились чуть ли не полчаса, но в тот первый вечер, когда он подошел к столику Лаббока и начал разливать вино, он весь трясся как в лихорадке.
Лишь только первые капли упали в рюмку молодой женщины, Лаббок недовольно зарычал:
— Ты откуда знаешь, что мисс Говард обычно пробует вино?
— Сначала положено дамам, сэр.
— Ишь ты, образованный. — Лаббок издал звук, напоминающий отрыжку, в котором можно было расслышать одобрение. — Принесешь еще одну бутылку, понял?
— Да, сэр. Как только прикажете, она готова.
— Ну гляди. Эй, а что это с тобой? Дрожишь как паршивый пес.
Молодая женщина смотрела на его дрожащие руки, но сейчас подняла глаза и посмотрела ему прямо в лицо. Посмотрела так ясно и открыто, что он вдруг сразу успокоился, И, словно желая, чтобы ему стало совсем легко, сказала:
— Мне кажется, я вас раньше видела. Вы не работали в, Брайтоне в «Дельфине»?
— Нет, мисс. Никогда.
— Странно. И все-таки я вас где-то встречала.
— Не знаю, мисс, вряд ли.
— Ну что ж, зато теперь будем встречать вас здесь.
— Было бы очень приятно, мисс.
Он уже хотел отойти, но тут Лаббок прорычал:
— А имя у тебя есть? Зовут-то как?
— Пей-Гуляй.
— Ну не в бровь, а в глаз! — Лаббок хрипло захохотал — словно бы беззлобно рыкнул. — Слыхала, Стелла? Пей-Гуляй! Как тебе такое имя?
Лаббок снова расхохотался, но Пей-Гуляй не стал ждать, пока смех отскочит от высоченного потолка и эхом облетит зал, он сразу же ушел.
Едва он сделал несколько шагов от столика, как Лаббок опрокинул рюмку в рот, плеснул в нее еще вина, опять зарычал, как разъяренный кабан, и возмущенно заявил всему ресторану, шлепая своими каучуковыми губами-подошвами:
— Когда-то было приличное заведение, а сейчас кабак кабаком. Скоро они вообще прогорят, это и дураку ясно. Если они срочно не наведут порядок, мы сюда больше ни ногой.
— А мне здесь нравится.
— Нравится? Пожалуйста, тогда будем ездить сюда. Если тебя с души не воротит…
Она расцвела от этой грубой любезности, как будто он подарил ей драгоценность. На лице засияла радость, чуть ли не обожание, словно в душе этого мордоворота Лаббока таились редкие душевные качества, которых никто больше в мире разглядеть не мог.
— Спасибо, милый, — сказала она. — Ну как тебе?
— Ничего. А тебе?
— Отлично. И вино как раз для такого вечера. И только здесь у него такой изумительный аромат.
Наверное, Пей-Гуляй и сам не мог бы объяснить, почему он стал каждую неделю посылать ей цветы. Может быть только так он и мог выразить ей благодарность за то, что она его спасла; описать это словами он не умел. А может быть, тут было другое: он молча, издали, пытался рассказать ей о своей любви, ведь все другие пути были ему заказаны. Возможно, тут смешались оба чувства, кто знает, только он довольно скоро услышал, что на ферму, где она живет с Лаббоком — это милях в семи-восьми отсюда, — каждую субботу утром доставляют огромный букет красных роз и хоть бы раз вложили визитную карточку.
Лаббок называл ее мисс Говард, но на самом деле она была мужняя жена и до сих пор не развелась с мистером Бейли, аскетом-пуританином и владельцем магазинчика, в котором продавались модные товары под старину и канцелярские принадлежности; жил он неподалеку, в городке, где устраиваются базары. Бейли был из той породы людей, которые ни за что не выпишут, скажем, десять чеков и не пошлют их по десяти адресам, а выпишут один, получат деньги и будут ходить по городу и раздавать наличными, чтобы сэкономить десять почтовых марок. Когда он покупал жене новое пальто или платье — а такое случалось нечасто, — он тоже давал ей наличные и сдачу отбирал до пенса. Лаббоку не пришлось слишком долго убеждать ее, что жизнь может предложить ей что-то более увлекательное, чем эти грошовые расчеты. Через каких-нибудь полгода она сменила дешевые пальто и платья на норковые манто и шляпки из магазинов Мейфэра[11], стала ездить в собственной машине, играть в рулетку на Ривьере и по воскресеньям пить шампанское. — Перед такой, как ты, должен быть открыт весь мир, — твердил Лаббок.
Есть женщины, которых при всей их душевной тонкости привлекает в мужчинах грубая сила. Лаббок любил ее грубо, властно, даже жестоко, и это, как ни странно, ее волновало. Самым странным в ней была даже не ее удивительная красота, а редкий дар понимания. Она видела, как страдает это хамло, этот мужлан Лаббок оттого, что он такой бурбон; в обличье скота прятался беззащитный ребенок.
Потому-то она то ли почувствовала, то ли угадала, что с Пей-Гуляем творится что-то неладное. Она быстро уловила, что руки у него дрожат не просто от волнения, которое накатило на неопытного новичка.
Но когда в дом стали присылать розы, ей и в голову не пришло связать их с Пей-Гуляем; чутье не подсказало ей, что он имеет к ним какое-то отношение. Сначала она принимала розы с шуткой, но спустя две-три недели у нее пропало желание смеяться. Она чувствовала, что хочет оградить их глубочайшей тайной, и когда Лаббок принялся поддразнивать ее со свойственной ему глумливостью, она лишь нескладно солгала ему.
— Вижу, новый хахаль все лезет и лезет из кожи вон. Снова розы прислал. Опять целую дюжину — знай наших. Ишь щедрый какой. Будет так швырять бабки, скоро без штанов останется.
— Я сама их заказываю, — ответила она. — Это новый сорт, «Баккара». Удивительные розы. Очень долго стоят, потому я их и выбрала.
А Пей-Гуляй тем временем по-прежнему подавал в ресторане вино и жил ожиданием очередной субботы. Он все надеялся, что она приколет к платью одну из его роз, когда приедет к ним обедать, но она не прикалывала. А он продолжал надеяться и тратил все свои силы, чтобы казаться спокойным, хотя его душило волнение, но вот руки ему не подчинялись, унять дрожь он не мог.
Однажды вечером, в конце сентября, когда вдруг резко похолодало, Лаббок решил пить за обедом не белое, а красное вино.
— Принеси нам номер пятнадцатый, «Nuits St George», — он произнес «Нуитс Сейнт Джордж», и сердце Стеллы Говард словно бы заплакало от жалости к нему, — да проследи, чтобы теплое было. А то в такую холодрыгу кишки отморозишь.
Пей-Гуляй достал из погреба вино, поставил бутылки на радиатор, где их никто не заденет, и стал ждать, когда они согреются.
Через десять минут Стелла Говард изо всех сил старалась не показать, что она знает, как сильно перегрето вино. Руки Пей-Гуляя, как всегда, тряслись, и едва Лаббок увидел их и заметил взгляд, который она устремила на Пей-Гуляя, когда в рюмку полилась пляшущая струйка вина, в нем вспыхнуло зловещее подозрение.
— Плесни мне! — приказал он. — Я сам попробую.
Он залпом выпил вино и как ошпаренный вскочил со стула.
— Скотина, подзаборник! Ты что, кипятил его? Сейчас же унеси эти помои!
Пей-Гуляй стоял в смятении и молчал, и руки его так же неудержимо тряслись. Стелла Говард глядела на него растерянно и с жалостью и тоже не произносила ни слова. В другом конце ресторана звякнула ложка, упавшая на голый дубовый пол, и Лаббок отозвался на этот звук как на неожиданно раздавшийся сигнал — он в бешенстве набросился на нее, только сейчас он не заорал по обыкновению, а стал холодно, злобно швырять ей в лицо:
— Чего сидишь ухмыляешься? Это ты его подговорила, ты! Скажешь, не знала, что он перегрел вино?
— Я не ухмыляюсь.
— Ухмыляешься как последняя шлюха.
Она тотчас же сняла со спинки стула норковый палантин, накинула на плечи и встала.
— Это куда это ты собралась?
Она лишь холодно взглянула сквозь него, плотно запахнула палантин на груди и пошла прочь. Но едва она сделала несколько шагов, как Лаббок вскочил, одним прыжком догнал ее, рванул за руку к стулу и толкнул на него.
11
Мейфэр — фешенебельный район лондонского Уэст-Энда, известен дорогими магазинами и гостиницами.