Страница 14 из 56
— Что это там за история с розой?
— А пес его знает.
— Очередной номер Генри.
Огромный мужчина в костюме из грубого толстого твида стоял, широко расставив ноги, и сотрясался от хрюкающего смеха. То и дело он выпрямлялся и пил, время от времени запуская руку под толстую черную с желтым ковбойку и почесывая волосатую грудь.
Сделав несколько торопливых глотков, он зашептал:
— Так что это за история у Генри с женой бакалейщика? Говорят, она здесь торчит с утра до ночи.
— Что ты, у Генри? С какой женой?
— Бакалейщика вроде бы — не знаю. Да ты разве не слыхал?
— Нет, что ты. Не может быть. Чтобы у Генри — и женщина?
— А что? Думаешь, нет?
— Никогда не поверю. Только не у Генри. Он же от мухи последней сбежит, если она женского пола.
— Так ведь женский пол — они все назойливые как мухи.
Снова, при этой реплике, раздались взрывы нутряного, смачного гогота.
— Возможно, я полагаю — вполне возможно. Тоже способ заполучить покупателя.
Она стояла потерянная, как во сне, половину не слыша, не воспринимая. Обрывки разговоров проносились мимо ее озадаченного лица с легким звоном, точно осколки стекла.
— Кто-нибудь знает, где здесь одно местечко? Раздобудь мне выпить, дорогой, пока я схожу. Только не хереса. Джина. Херес препакостный.
— У бакалейщика куплен, вероятно.
Слышно было, как дама с желтым мундштуком, опираясь вытянутой длинной рукой о камин и неряшливо роняя себе на грудь серый пепел, с элегантным шипеньем осуждает кого-то за стервозность.
— Хотя, в общем-то, все мы стервы, верно? — говорила она. — В той или иной степени. Но она — это нечто.
— Она вас к себе не приглашала? Зовет к обеду, если ей кто-то необходим для ровного счета, вы приезжаете, а у порога к вам выходят и объявляют, что надобность в вас отпала. Да-да, я не преувеличиваю!
— Неприличная особа. Что ж, бедный Алекс, — он теперь это знает.
— В том-то и беда, черт возьми, что, когда наконец все знаешь, уже ничего не изменить.
Воздух вокруг как бы курился от непрестанных белых выхлопов. Клара в конце концов двинулась прочь и столкнулась с возбужденным, разгоряченным Лафаржем, который, в свою очередь, старался протиснуться мимо толстой женщины в черных брюках, с обвислыми, как у ищейки, брылами и блестящими белокурыми волосами, по-мужски напомаженными и зализанными назад.
— Вот вы где, миссис Корбет. Ничего-то вы не выпили. И не съели. Ни с кем не познакомились.
Рядом проталкивался сквозь толпу какой-то мужчина, и Лафарж схватил его за руку.
— Зигфрид. Миссис Корбет, это мой друг Зигфрид Паско. Зигфрид, старина, держи ее за руку. Пригляди тут за ней, пока я принесу ей вина. Это наша милая миссис Корбет, кумир сердцеедов. — Он смеясь сжал локоть миссис Корбет — у него матушка Вагнером бредила, потому и назвала его «Зигфрид». Стойте здесь и не двигайтесь!
Теплый и бескостный предмет, вроде неоперившегося птенца, скользнул к ней в руку. Потом вяло выскользнул назад, и она, подняв голову, увидела пухлый, без морщин, лунообразный лик, младенческий и почти бескровный, взирающий на нее сверху вниз с брюзгливой и напряженной застенчивостью из-под тщательно завитой каштановой шевелюры. После чего, в миг затишья, услышала, как голос Паско, точно моторчик с неисправным зажиганием, силится выговаривать по складам слова, шлепая надутыми губами:
— Какого в-в-вы мнения об Элиоте [9]?
Она не знала, что ответить; никого по имени Элиот среди известных ей людей она припомнить не могла.
На ее счастье, вернулся Лафарж, неся рюмку хереса и тарелку с ломтиками мяса, изящно свернутыми в трубочку с винно-красным желе в середине.
— Это, — сообщил он ей, — и есть сердце. Да, миссис Корбет, то самое, ваше. Обыкновенное, простое сердце. Попробуйте, душенька. Берите вилку. Попробуйте и сами убедитесь, что это сущая манна. Херес я подержу.
Она стала есть холодное сердце. Клюквенный соус выдавился из мясной трубочки и потек по подбородку; она едва успела в последний момент подхватить его вилкой.
Сердце, как ей показалось, больше всего по вкусу напоминало сердце, и ее привел в замешательство вопрос Лафаржа:
— Ну, объеденье?
— Очень вкусно.
— Великолепно. Я рад…
В необъяснимом, беспардонном приливе равнодушия он круто повернулся и отошел. Но не минуло и пяти секунд, как появился снова, говоря:
— Зигфрид, дружочек, через пять минут будем сажать розу. Ты не возьмешься помахать лопатой? Дождь перестал. Откроем настежь двери, включим свет и устроим театральное представленье. Все высыпят наружу…
И он второй раз исчез в скопище лопочущих лиц, забрав с собой ее рюмку с хересом, а когда она отвела глаза в сторону, то обнаружила, что Зигфрид Паско тоже скрылся.
— Что на Генри нашло, не понимаю? Мне сказали, она — жена мясника. Не бакалейщика, как выясняется.
— Говорю тебе, очередные фокусы. Ты же знаешь, как у нас все умеют раздуть. Дурака валяет, и только.
Она поставила наконец тарелку на ближний столик и стала сквозь хмельную толчею пробираться в сторону кухни. Там, к счастью, никого не оказалось. Внезапно обессилев, в безнадежном смятении и тоске, она присела на стул посреди разоренья, один на один с объедками валованов, тартинок, соленого печенья, под холодными взглядами фаршированных яиц. Гомон в большой гостиной нарастал, подобный нестройному и взбудораженному ропоту заблудших, которые попались в западню и, не находя дороги, обезумев, вслепую рвутся на волю.
Из этого сумбура звуков родился вдруг согласный вздох, точно распахнулись ворота и заблудшим узникам можно теперь благополучно идти своей дорогой. На самом деле это был вздох изумления, когда Лафарж включил наружный свет; вслед за тем до нее донеслось дружное шарканье ног: народ повалил на воздух, в сад, омытый дождем.
Не двигаясь, она сидела одна за кухонным столом, стиснув в руках пакет с розой. Из сада то и дело доносились всплески бурного и насмешливого веселья. Какой-то остряк зычно крикнул: «Дорогу могильщикам! За лопаты, ребята!» — и веселый кошачий концерт возобновился с удвоенной силой.
Из этой сумятицы вдруг возник голос Лафаржа, капризный голос ребенка, требующего игрушку:
— А роза! Милые мои, а как же роза! Где она? Без розы никак нельзя.
Машинально она встала из-за стола. Еще до того, как голос Лафаржа, теперь где-то близко, позвал ее, она уже шла, неся бумажный пакет, по опустевшей гостиной к открытым дверям.
— Миссис Корбет! Миссис Корбет! А, вот и вы, дорогая!
Куда вы пропали? Ну, слава богу — ах вы душка, у вас и роза с собой!
Она почти не заметила, как он взял ее за руку. Почти не слышала его слов, когда ступила под белый, слепящий свет электрических ламп, укрепленных на ярких розовых стенах:
— Нет, миссис Корбет, непременно. В конце концов, милая, ведь это ваша роза. Я настаиваю. Иначе невозможно. В этом и заключается изюминка…
Она, как сквозь туман, заметила, что розовый куст, растопырив веером пять веток, уже стоит на отведенном ему месте у стены.
— Привяжете ее, голубчик, вот и все. Берите ленту. Мне посчастливилось достать ленточку как раз под цвет.
Сзади, когда она стояла на беспощадном свету, привязывая розу к ветке, обрушилась неистовая разноголосица одобренья. Кое-кто даже захлопал в ладоши, а давешний остряк, которому принадлежал призыв к могильщикам, внезапно, под громогласные взрывы хохота, бросил новый призыв:
— Черт возьми, Генри, да поцелуй же ее! Награди даму поцелуем! Имей совесть.
— Целуй, целуй! — закричали со всех сторон. — Давай, Генри! Целуй ее!
— Pour encourager les autres [10], — надрывался остряк. — Показ бесплатный.
Кто-то вдруг залихватски свистнул, другие подхватили, и она отвернулась, снова чувствуя себя оголенной и беспомощной под резким, холодным светом ламп. В ту же секунду губы Лафаржа неловко и вяло ткнулись ей в губы.
9
Томас Стернз Элиот (1888–1965) — английский поэт, нобелевский лауреат.
10
Как пример другим (франц.).