Страница 98 из 116
— «Нет, — подумал Полонский, — не я мог бы стать опорой такого человека, как Мария Фёдоровна, а она сама могла бы мне помочь идти по жизни. С ней я, наверное, многого сумел бы достичь. И не призрачного богатства, которое мне только снится, не благополучия, а чего-то более ценного, о чём может мечтать не просто человек, но истинный поэт...»
Предельно искренний и совестливый, Полонский проявлял себя в лучших своих стихах подлинным поэтом-гражданином. Как и его давний и верный друг Тургенев, он остро переживал несправедливость, считал первейшей необходимостью возвысить свой, пусть и не всегда громкий, но честный голос в защиту всего светлого и чистого. Ведь это он написал такие стихи:
Писать только то, что велит сердце, он хотел всегда. Но надобно было для этого ещё и просто существовать. Сколько раз утешал себя Яков Петрович тем, что вот пройдёт немного времени, поработает он ради куска хлеба, а потом начнёт писать лишь то, чего требует душа. Но шла жизнь, и от него ждали одного — денег. И он сам в конце концов так привык к этому, что верил: ещё одна кабала, ещё усилие, и он избавится от нужды. Он писал Тургеневу, объясняя, какие причины толкнули его к Полякову: «Первая из них — жажда хоть когда-нибудь на закате дней добиться независимости, о которой я мечтал всю жизнь и которая мне, вечному рабу безденежья, никогда не удавалась, — для того, чтобы иметь возможность поселиться и жить в более благодатном климате (хоть в России), для того, чтобы писать не для журналов и не для цензуры — а так, как Бог на душу положит...»
Но вот же, ни о каких сбережениях не мечтает Мария Фёдоровна, чтобы сначала накопить их, а потом уже делать добро. Она творит его сейчас, теперь, отдавая всё, что имеет сама и её муж — оба больные, если не сказать — обречённые. И разве не в этом проявление того высшего предназначения человека на земле, о котором говорят и пишут лучшие умы человечества?
«Теперь я точно знаю, — сказал себе Полонский, — что эта женщина, это нежное и в то же время сильное духом существо могло принести мне настоящее счастье! Однако не моя и не её вина, что не сошлись наши пути. Жизнь предназначила ей другого избранника и уготовила другую судьбу. Только бы судьба оказалась к ней до конца благосклонной. Чего бы я только не отдал, чтобы к ней вернулось здоровье, чтобы она сумела совершить то, что задумала!..»
— Так чем же я вам могу помочь, милая Мария Фёдоровна? — повторил ещё раз свой вопрос Яков Петрович.
Мари лишь на какое-то мгновение углубилась в серьёзные мысли, но тотчас улыбнулась и сказала:
— Чем можете помочь? Предоставить царский вагон для поездки в Липецк. Не можете? Ну что ж, придётся ехать тогда в обычном, — И подавая руку: — Я буду вспоминать о вас и в дороге, и в Липецке, славный Яков Петрович.
Фёдор Иванович вскоре догадался, что Мари, согласившись на поездку в Липецк, выбрала этот город не случайно: дорога к нему лежала через Орел. А это означало, что она может уговорить мать и мужа заехать в Овстуг и, не дай Бог, там задержаться. Поэтому Тютчев строго-настрого предупредил и её, и Эрнестину Фёдоровну, что разрешает им остановиться в Овстуге только затем, чтобы подготовиться к дальнейшей дороге.
— Я очень прошу тебя, дочь, будь умницей и не расстраивай меня своим непослушанием.
— Не волнуйтесь, папа, я задержусь в Овстуге только для того, чтобы отдать Мамаеву необходимые поручения по школе. А по возвращении из Липецка мне придётся уже по-настоящему заняться всем самой. Вот почему я обещаю вам пунктуально выполнять каждое предписание врачей. Я должна быть здоровой.
В июле из Липецка в Петербург от Эрнестины Фёдоровны к мужу шли письма и телеграммы. А в Москву к Анне — письма Тютчева.
Семнадцатого июля Фёдор Иванович писал старшей дочери:
«...Письма, которые моя жена пишет мне из Липецка, её уныние и отчаяние по поводу здоровья Мари, чахнущей, по её словам, всё более и более, твои собственные впечатления в связи с поразившим тебя видом бедного Вани — всё это, конечно, только способствует тому, чтобы переполнить мою душу грустью и тревогой. Вчера я написал жене, умоляя её непременно продолжать лечение кумысом и по возможности довести его до конца, а затем, по их возвращении в Овстуг, где я рассчитываю с ними свидеться в будущем месяце, мы решим, в зависимости от достигнутого результата, что предпринять зимой... Но, если явится надобность уехать за границу, я предвижу упорное сопротивление со стороны Мари, разве только она сама не признает себя достаточно больной, чтобы чувство самосохранения одержало верх. Что касается Вани, то предполагаю, что он более охотно согласится на несколько месяцев расстаться с родиной, и я теперь же спросил бы его (если бы знал, куда направить ему мои письма), не хочет ли он, чтобы я, не мешкая, предпринял кое-какие шаги, дабы выхлопотать для него отпуск на зиму.
Увы, самое трудное — особенно для некоторых натур — это вовремя принять решение, смело разорвать в нужный момент магический круг колебаний рассудка и слабости воли...»
35
Тютчев знал, что в Брянске его ожидает кучер, заранее посланный за ним из Овстуга по распоряжению Эрнестины Фёдоровны. Тем не менее, не доезжая Брянска вёрст за тридцать, он сошёл на маленьком разъезде, где поезд стоял всего минуту.
Фёдор Иванович подождал, пока скроется с глаз последний вагон с кондуктором на тормозной площадке, и только тогда огляделся вокруг.
С обеих сторон почти к самой железнодорожной насыпи подступал сосновый лес, шумевший вершинами в лёгкой голубизне неба. Где-то невдалеке квакали лягушки, перекликались птицы. Кроме станционного сарая — ни одного строения. Лес тянулся до самой Десны, до которой отсюда было вёрст пять. А уже за Десной, примерно на таком же расстоянии, находился Овстуг.
В этом месте у реки Фёдор Иванович бывал не раз, однако уже давно, в отроческие годы, когда со своим домашним учителем Раичем любил бродить по окрестным борам. Вряд ли когда-нибудь Тютчев мечтал снова оказаться в этом первозданном, глухом земном уголке, если бы не ехал сегодня поездом в такой соблазнительной близости к манившим когда-то в детстве заповедным местам.
«Отличнейшая вещь — железные дороги, — подумал Тютчев. — Соединённые к тому же с хорошей погодой, они и впрямь представляют истинное удовольствие. Можно переноситься к одним людям, не расставаясь с другими, а города и селения точно подают друг другу руки».
По этой дороге, идущей из Петербурга к Орлу, Фёдор Иванович ехал впервые. Он по-прежнему предпочитал уже привычный путь — через Москву. Новая колея совсем недавно вступила в строй, однако Мари её уже освоила. В прошлом году дочь, как челнок, сновала по этой дороге, то спеша в Овстуг, где продолжал болеть муж, то в Смоленск к брату Ивану и его жене Ольге, то назад в Петербург. В общей сложности за лето она проехала в оба конца не менее трёх раз. Кроме родственных забот, вынуждали её на эти поездки хлопоты о ребятишках, которых она учила: зимой она направляла в Овстуг принадлежности для занятий посылками или передавала всё необходимое управляющему Мамаеву, который наезжал в Петербург, а летом спешила доставить сама.
Удобства новой железной дороги действительно были превосходны. Если не считать Динабурга, где надо всё-таки переходить с поезда на поезд, более ни одной пересадки от дома до Овстуга, вернее, до Брянска. Однако, как шутя замечал Тютчев, для его больных ног всё-таки проявлялось неудобство: ещё в Петербурге надобно добираться до Варшавского вокзала, а это не Николаевский, который почти рядом с домом...