Страница 24 из 116
Сегодня утром, в то время как я писал вам это, ко мне в комнату вошёл человек и передал мне от вашего имени пачку русских книг и ваше письмо от 24 сентября. Весьма благодарен за то и за другое. Что касается тревоги, выраженной в вашем письме по поводу моего запоздалого прибытия в Турин, мне кажется, я уже достаточно успокоил вас на этот счёт.
Теперь позвольте мне побеседовать с вами о том, что озабочивает меня более всего на свете и — я могу по справедливости сказать это — ежеминутно в течение целого дня. Я хочу поговорить с вами о жене. Я узнал из письма, полученного от неё дней десять тому назад, об её окончательном решении провести зиму в Петербурге. Конечно, и для неё это тяжкая, весьма тяжкая необходимость, более тяжкая и более жестокая, нежели я могу это высказать и нежели кто бы то ни было может себе представить. Но не было возможности колебаться... Было бы явным безумием с таким слабым здоровьем, как у неё, и с тремя детьми на руках предпринять подобное путешествие в это время года. Она хорошо сделала, что осталась. Я это одобряю и благодарю всех, кто ей это посоветовал. Что же касается меня, то лишь одно может облегчить мне горечь разлуки. Это уверенность, что в Петербурге она в наименее неблагоприятных, условиях. Поэтому, любезнейшие папенька и маменька, ещё раз весьма настоятельно поручаю её вам. Было бы бесполезно стараться объяснить вам, каковы мои чувства к ней. Она их знает, и этого достаточно. Позвольте сказать вам лишь следующее: малейшее добро, оказанное ей, в моих глазах будет иметь во сто крат более ценности, нежели самые большие милости, оказанные мне лично. Вот что я решил относительно её содержания в Петербурге на время её пребывания там, и я буду бесконечно благодарен вам, если вы дадите на то своё согласие.
Если она будет ожидать возобновления судоходства для того, чтобы ехать сюда, следует полагать, что ей удастся пуститься в путь никак не ранее последних чисел мая месяца. Таким образом, считая с 1 декабря, это составит ровно шесть месяцев. Папенька был так добр, что выдал ей 1600 р. Само собой разумеется — эти деньги пойдут в счёт моего пенсиона будущего года. Таким образом мне приходится дополучить ещё 4400 р. И вот я только что написал жене, что эту сумму в 4400 р. я предоставляю в её распоряжение на шесть месяцев её пребывания в Петербурге. Это составит немного более 700 р. в месяц и конечно, принимая во внимание тамошнюю дороговизну, едва хватит на жизнь. Сверх того мне хотелось бы, чтобы первая половина упомянутой суммы была вручена ей в будущем декабре, а другая половина в марте месяце. Так пусть папенька скажет мне, считает ли он возможным такое соглашение. Ибо на случай, если он его не примет, я послал Нелли доверенность для министерства с тем, чтобы ей на месте выплачивали моё жалованье и всякие другие деньги, которые могут мне причитаться. Но она воспользуется этой доверенностью, только если в том предоставится необходимость, так как, признаюсь нам, по многим причинам я гораздо более предпочитал бы предложенное мной соглашение. Таким образом мы избежали бы бесполезных хлопот и многих лишних издержек. Что касается меня, умоляю вас не беспокоиться обо мне. Мои собственные денежные дела в самом блестящем состоянии. У меня в настоящую минуту 3000 р. Ровным счётом. В январе я получу треть моего жалованья, составляющую 2500 р. Расходуя по 800 р. в месяц на своё содержание, я из этой суммы в 5500 р. могу без труда отложить по крайней мере 2000 на вторую половину будущего года, а в течение этой второй половины я могу почти с уверенностью рассчитывать на четырёхмесячное жалованье поверенного в делах. Итак, повторяю, обо мне не беспокойтесь. Существенное для меня, и самое для меня существенное — это упрочить для Нелли на время её пребывания в Петербурге мало-мальски сносное существование, и вы не сможете оказать мне большего благодеяния, как содействуя мне в исполнении моего желания. Благоволите, умоляю вас, переговорить с ней, чтобы она знала, как ей поступать и представится ей или нет необходимость пользоваться посланной мною доверенностью...
Это письмо, любезнейшая маменька, теперь, когда судоходство прекратилось, а дороги отвратительны, придёт незадолго до именин ваших и моей дочери. Обнимите и благословите её за меня. Мысль, что вы все в сборе, — все, кого я люблю более всего на свете, что вы вместе и иногда говорите обо мне — эта мысль одна утешает меня минутами в моём теперешнем одиночестве. Но она же временами заставляет меня ещё острее чувствовать его...
Оканчивая письмо, я замечаю, что почти ничего не сказал вам об образе жизни, который здесь веду. Это лишь потому, что нечего о нём сказать. Утром я читаю и гуляю. Окрестности Турина великолепны, и погода пока стоит прекрасная. Каждый день голубое небо, и на деревьях есть ещё листья. Затем я обедаю у Обрезковых. Это самое приятное время дня. Я беседую с ними до 8—9 вечера, потом возвращаюсь к себе, опять читаю и ложусь спать — что собираюсь сделать и сейчас, — а назавтра то же самое. Я завёл несколько знакомств среди дипломатического корпуса и даже среди местного общества, но всё это так бессвязно, так бестолково.
Скажите, для того ли родился я в Овстуге, чтобы жить в Турине? Жизнь, жизнь человеческая, куда какая нелепость! — Ох, простите — целую ваши руки от всего сердца. Ф. Тютчев».
19
Чуть ли не десять месяцев разлуки с семьёй пролетели как один день. И лишь с наступлением мая не то чтобы дни — каждый час уподобился черепашьему шагу. Ну когда, когда он увидит и обнимет Нелли и детей, когда наконец кончится его одиночество?
С приходом весны возобновилось движение на линии Кронштадт — Любек, и четырнадцатого мая 1838 года Элеонора с детьми села на пароход «Николай Первый».
Каждое утро Тютчев с нетерпением ожидал почту в надежде получить известие о том, что Нелли уже вступила на германскую землю и ждёт, когда он выедет к ним навстречу.
Тридцатого мая ему подали только что полученную в Турине какую-то французскую газету, и у него волосы стали дыбом: в Северном море, на виду у германского города Любека, в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое, сгорел пассажирский пароход «Николай». О числе жертв не было сказано ни слова. Однако не оставалось сомнения: катастрофа могла не пощадить никого! Следовало немедленно мчаться туда, где произошло непоправимое и где в его помощи могли нуждаться жена и малютки-дочери. Посол Обрезков, который сам готовился к отъезду в Петербург, тем не менее туг же дал своему заместителю разрешение немедленно отправиться на розыски семьи.
Господи, как он панически страшился даже малейших жизненных неудобств, как старался избежать встречи с неурядицами и неуютом, со всем, что в какой-то степени могло нарушить его зыбкое состояние равновесия и покоя! Что же говорить о горе, которое вдруг свалилось на его голову.
Всю дорогу, пока мчался к северному немецкому побережью, как мог, успокаивал себя. Нет, газеты могли что-то напутать, по своему обыкновению, выдать муху за слона.
Конечно, ни одно судно не застраховано от того, чтобы быть полностью безопасным.
Разве не происходит непредвиденное даже с прочно стоящими на земле экипажами — то сломается в дороге ось, то лопнет рессора или выйдет из строя колесо, а то — ещё хуже — вдруг падёт лошадь?
Там же, на пароходе, — сложные паровые машины, в топках огонь, в котлах под большим давлением пар. Достаточно механику или даже простому матросу чего-либо недоглядеть, и что-то нарушится в мерном ходе машин.
Наверное, по чьей-нибудь оплошности и свирепый огонь на какой-то миг может вырваться из жерла топки и, оказавшись на полу машинного отделения, вызвать панику. Только всё на судне предусмотрено — и как потушить пожар, и как заделать пробоину в корпусе, ежели, не дай Бог, она образуется на ходу.
Как раз прошлым летом Фёдор Иванович плыл сюда, в Германию, именно на «Николае» и помнит, какой это замечательный и совершенный во всех отношениях пароход! Такого вместительного, быстроходного, а главное, такой прочной постройки судна, кроме России, не имеет, должно быть, ни одна страна Европы. Может быть, только Англия. Но там, на Балтийском и Северном морях, не ходят суда под британским флагом и посему не с чем сравниться морскому гиганту «Николаю».