Страница 110 из 116
«Вероятно, немало есть людей, — подумал Иван Сергеевич, — которые признают Фёдора Ивановича за «хорошего поэта», большинство же — за светского говоруна, да ещё самой пустой, праздной жизни. Но кто он на самом деле, кем считает себя?»
Как трудно это — точно знать своё предназначение на земле, знать, кто ты и зачем! Иначе говоря, с самой ранней своей поры видеть и понимать себя как бы со стороны.
Аксаков вспомнил, как в своё время Тургенев по собственной инициативе предпринял первое издание стихов Тютчева и не допросился Фёдора Ивановича отобрать и прочитать во избежание ошибок текст произведений.
Это же повторилось и в 1868 году, когда он, Аксаков, решил издать новый, всего второй тютчевский сборник! Издание вызвало у Тютчева раздражение, он назвал вышедший томик «весьма ненужным и весьма бесполезным сборником виршей, которые были бы годны разве лишь на то, чтобы их забыли».
Да, тютчевское отношение к собственному творчеству в истории литературы уникально. Не существовало второго такого поэта, а тем более одного из самых величайших, который бы столь уничижительно отзывался о своих стихах.
Что же было тому причиной? Неужели такой умнейший и тонко чувствовавший человек не в состоянии был понять, что вышедшее из-под его пера — пусть, скажем, даже немногое в его глазах — достойно читающей публики?
«Однако разгадка этого феномена, — вдруг решил про себя Иван Сергеевич, — на мой взгляд, проста. Всё блестящее соединение дарований Тютчева оправлено скромностью. Но скромностью не просто внешнего поведения, а особой скромностью всепроникающего и вещего ума. Немеркнущий светоч этого разума постоянно разоблачает пред ним всю тьму противоречий между признаваемым, сочувственным его душе, нравственным идеалом и самой жизнью. Иначе говоря, между возвышенными его запросами и ответом, который он находил. Поэтому, как в устном слове, так и в поэзии, его творчество только в самую минуту творения, не долее, доставляло ему авторскую отраду. Оно быстро, мгновенно вспыхивало и столь же быстро, выразившись в речи или в стихах, угасало и исчезало из памяти. И вслед за этим мгновением творческого наслаждения он уже стоял выше своих произведений, он уже не мог довольствоваться этими неполными и потому не совсем верными, по его сознанию, отголосками его дум и ощущений; не мог признавать их за делание достаточно важное и ценное, достойно отвечающее требованиям его ума и таланта».
Мысль, пришедшая к Аксакову, неожиданно как бы открыла ему ключ к пониманию творчества Тютчева, его неповторимости и непохожести ни на какого другого известного поэта.
Ещё в 1854 году, предпринимая первое издание стихотворений Тютчева, Тургенев опубликовал в «Современнике» статью, посвящённую его творчеству. «Несколько слов о стихотворениях Ф. И. Тютчева» называлась статья. Но это был первый и поистине необычайно глубокий обзор творчества поэта, который в одночасье из малоизвестных, как бы даже второстепенных, был возведён в первоклассного, величайшего мастера поэзии, с которым вряд ли кого можно было поставить рядом.
«Мы сказали сейчас, — писал Тургенев, — что г. Тютчев один из самых замечательных русских поэтов; мы скажем более: в наших глазах, как оно ни обидно для самолюбия современников, г. Тютчев, принадлежавший к поколению предыдущему, стоит решительно выше всех своих собратов по Аполлону. Легко указать на те отдельные качества, которыми превосходят его более даровитые из теперешних наших поэтов: на пленительную, хотя несколько однообразную, грацию Фета, на энергическую, часто сухую и жестокую страстность Некрасова, на правильную, иногда холодную живопись Майкова; но на одном г. Тютчеве лежит печать той великой эпохи, к которой он принадлежит и которая так ярко и сильно выразилась в Пушкине; в нём одном замечается та соразмерность таланта с самим собою, та соответственность его с жизнью автора, — словом, хотя часть того, что в полном развитии своём составляет отличительные признаки великих дарований».
«Безусловно, — отметил про себя Аксаков, — стихи Тютчева отличаются такой непосредственностью, которая едва ли встречается у кого-либо из стихотворцев, исключая, конечно, Пушкина. Тютчев — поэт по призванию, которое оказалось могущественнее его самого, а не по профессии. Поэтому когда он пишет стихи, то пишет их невольно, удовлетворяя настоятельной, неотвязчивой потребности, иначе говоря, потому, что не может эти стихи не написать. Вернее сказать, он их и не пишет, а только записывает. Они не сочиняются, а творятся. Они сами собой складываются в его голове, и он только роняет их на бумагу, на первый попавшийся лоскуток... Поэзия бьёт у него родником из глубочайшей глубины его духа, из тех тайников, которые недосягаемы даже для его собственной воли...»
Уже давно и наизусть хранил Иван Сергеевич в своей памяти каждую тютчевскую строчку, и она, эта память, сейчас подсказала ему:
«Что это? Свидетельство подлинного, естественного простодушия творчества, свежести и искренности, которые так были характерны для всей пушкинской Эпохи? — говорил с собою Аксаков. — Наверное, в первую очередь и это. Тютчевским строкам присуща необыкновенная грация, не только внешняя, но скорее внутренняя, гармоническое сочетание формы и содержания. Но ещё более они отмечены печатью художественного таланта высшей пробы, которым наделён Тютчев вполне, особенно в изображении природы. Какими точными, хоть и немногими чертами он передал нам ощущение этого осеннего вечера, не говоря уже о прекрасном, грациозном образе «стыдливого страданья». Это не изображение, а само воспроизведение впечатления, какое произвела бы на нас живая натура...»
Ещё подсказала память:
«К этим стихам, — продолжал размышлять Аксаков, — ничего нельзя прибавить, всякая новая черта — излишня. Достаточно одного «тонкого волоса паутины», одного лишь слова «изнемогла» в описании летней радуги, чтобы за этими признаками воскресить в представлении читателей картины природы.
По умению передавать несколькими чертами всю целость впечатления, всю реальность образа, кроме самого Пушкина, некого рядом поставить с Тютчевым. Описания природы у Жуковского, Баратынского, Языкова иногда прекрасны, звучны и даже верны, — но это именно описания, а не воспроизведение. У Фета и у Полонского местами попадаются истинно художественные черты в картинах природы, но только местами...